Контузия - Зофья Быстшицкая
И голос: «Ну вот и все». Кажется, еще там, в операционной. И вновь перерыв, недолгий, не такой, будто я ждала чего-то, а как будто кто-то настойчиво призывал меня к себе. Я записала: «Я открываю глаза в этом большом дневном пространстве. Надо мною стоит человек, в тот момент я его не узнаю, его не разглядеть из-за слишком яркого света. Он только контур, фрагмент света. В и ж у только его слова: «Все в порядке, это была фиброма, мы ее удалили». А я хочу знать еще что-то, ничто еще не кончилось, я хочу знать, это-то я уже усвоила: будут ли дальнейшие исследования или это уже точно установлено? Человек виден уже отчетливее, вот его лицо без маски, без ничего, открытое для моего дознания. Он говорит: «Совершенно точно. Операция была небольшая». «Не знаю, облегчение ли это» — так я записала. А потом, в тот же самый день, когда действительно начала приходить в себя, появились непонятные фразы: «Кто я есть, что мне теперь осталось? Чувствую огромную усталость. Отдохнуть. Эта мысль — единственный мой эгоцентр, главная потребность. И ничего, кроме этого, почти ничего. Отдых — это счастье. Усталость сильнее счастья».
ПОСЛЕДНЯЯ ЧАСТЬ ЗАПИСОК
Я поднимаю голову, смотрю на то, что снова со мною, как раньше. Глаза женщин — это сама правда, потому что я вижу в них мое спасение.
Потом они говорили мне, что я вернулась спустя семьдесят минут, занявших всю операцию. Они всегда считают, это о чем-то говорит. Отнимают грудь два с лишним часа, начиная с отъезда из палаты.
Говорят, что я вернулась с открытыми глазами, точно никогда не спала. Но я этого не помню. Разговор с человеком в белом был уже позже, когда я лежала на своей койке, в своем белье, Так что они знали раньше меня, что было там внизу. А теперь те, что могут, дают мне понять, что им это не безразлично. А красотка, с которой была ночная беседа, первая при моем появлении спросила врача: «Грудь осталась?» — «И подбородок у меня трясся, глупо так выглядело».
Людская благожелательность.
Только боль слева.
Вот и обед. Мне один горький чай. Глотаю с трудом, горло — сплошная рана. Они и про это знают: слизистая у меня содрана после интубации. Интубация: третья степень наркоза, когда вытягивают язык, чтобы войти с трубкой в дыхательное горло. Это применяется при длительных операциях, в качестве гарантии самого глубокого усыпления после всех предварительных обезболиваний. «Поболит и перестанет, — говорят они. — Так донимает?»
Физиологическая реакция: хочу встать, не хочу утку. Снова протест: «Вы этим не шутите, мы сестру позовем!» Но я знаю, что сейчас могу себе позволить. И экспедиция в коридор, с сестрой, которая меня поддерживает, обхватив за пояс. Вот как я выгляжу: сгорбленная, волочу ноги, руки поддерживают повязку, воздух как студень, рот как у рыбы, которую вынули из той воды. Прошло не более трех часов.
Время, словно антиматерия, лишено признаков, уже сумерки; слышен телевизор, я лежу, дремлю, появляются посетители. Люди к людям, а я лежу одна, потому что так решила. Нет, не одна. Приходит пани Марыся, я кажется сразу ей доложила: «Пани Марыся, грудь цела!» Не знаю почему, рот ее кривится, а ведь делает вид, будто ничего, почти веселая. Потом приходит Алина и вежливо говорит, что я выгляжу как обычно. Вообще-то она вежливая, но тут уж от доброты — и пришла сразу же, и лжет.
Ванда тоже помнила. Звонила в регистратуру, там ей сказали, что сегодня меня оперируют. Так что потом появилась с цветами и гостинцами, но внизу ей авторитетно заявили, что в отделении меня нет. Ее охватила минутная паника, а вдруг да без всякого шума меня ликвидировали на столе! И ко мне не проникла. А апельсины оставила тому, кто все знал лучше: в будке швейцару. Цветы же унесла назад, словно чествуя меня замогильно.
Адъюнкт К. Я вижу его очень часто. Подвижный, почти галопом проносится по палатам, это уже мои вторые сутки, а он как будто и не выходил отсюда. Сейчас, почти ночью, его разговор с женщиной на грани риска. Она решила согласиться на операцию, все же больше надежды. Это решение всей семьи, она говорит об этом так, как будто ей уже легче.
Поехала она вниз на следующий день. Я видела это повторение себя: ожидание, пятна на лице, укол, тем же движением сорвала лифчик. Думает ли то же, что и я вчера, и каждая ли женщина об этом тогда думает? Но ничего по ней не видно, молчаливая и готовая. Это правда, не много мы видим в другом человеке, основательно упрятываем эту правду. Привезли ее спустя два часа с лишним. Значит все. Желтая и бесчувственная, подле нее ставят дренаж, в нем булькает вода, резиновые трубки из крана к груди, это промывают ткань, место, оставшееся от груди: железа склонна к выделениям. И снова адъюнкт осматривает ее, прослушивает, усаживает, как куклу, голова у нее тяжело падает; я смотрю на нее, вот так могло быть и со мной. Потом доктор К. садится на корточки подле ее банки, что-то проверяет, он зол, кричит сестре, чтобы подала проходимую иглу и ведро горячей воды; легкая сумятица, сестры усердно порхают, это же понятно, начальник высокого ранга, не какой-нибудь практикант. И еще несколько раз я наблюдаю адъюнкта в разных нетипичных ситуациях и в разное время суток. Прощаясь, я неуклюже говорю ему, как точно больные обо всем знают, чтобы и он тоже знал. Он удивлен, не хочет этого слушать — и тут же убегает в свой контрольный рейд, невысокий, худой, как будто его выжгла изнутри неустанная спешка.
Но перед этим я еще завтракаю, я почти голодна, и потом выхожу в коридор выкурить привычную
