Заповедное изведанное - Дмитрий Владимирович Чёрный
Не предавать дыханье цветущих уже камней.
Пусть сумерки приобнимут два силуэта тонких,
Две нити в канве блужданий по городу рядовых.
Прощаюсь с туманным «было» аккордом небесно-звонким
И чувствую шорох крыльев. Тобою данных. Моих.
«По зеркальной воде…»
По зеркальной воде
Всеобъемлющей,
Замочив кончики запыленных крыльев,
Бреду
Неверными бродами
Колыхать сны
Темному,
Трепетно-жданному.
«Я почти готова во всем наотмашь признаться…»
Я почти готова во всем наотмашь признаться,
Протянуть на ладони нежную глупость,
Чтоб мои бессменные восемнадцать
Вдруг из штиля в бризовость обернулись.
Поселились чужие мысли под затянутым галстуком,
(Не язвите, хорошо меня помнящие, – лишь бы оспорить…!)
Вот я за руку с «геттингенским» почти что мальчиком,
И он старше меня… и нежнее, уж точно, в стО раз…
В пряже улиц я вижу переплетение пальцев,
В мутноглазых окнах – карие капли.
Мне б приснеженных сумерек строгие стансы…
Чтобы терпким настоем на кожу капали.
Провода провисли кривыми улыбками…
Иронично-фрачно стекло поблескивает.
На асфальтовой шкуре города слезы липкие,
Растекающиеся по цветным перекресткам.
Оперенным запястьем невольно вздрагиваю,
Раскален висок, разрываемый радостью.
Горечь дыма и желтого неба складываю —
Все, что есть – за полвдоха желанной слабости…
Моему поколению из 2013 года
У нас было право на выход и вход,
А мы мнили вершиной порог.
И для тех, кто помнил – Октябрь был плох,
А для тех, кто забыл, – Бог.
Не познавшие вкуса алеющих дней,
Мы не знали различий цветов.
И одни жили дрожью рекламных огней,
А другие – меж маршевых строк.
Разномастной толпой перекрестки прудя,
Мы друг другу – опора и корм.
На безъякорной шхуне был тот у руля,
Кто заказ оплатил на шторм.
Знали цену себе, только скидок сезон
Все никак оборваться не мог…
И кто первым вздрогнул – был обвинен,
Что вторым – несомненный урок.
У нас было солнце – в баррелях в час
И забытого Неба дым.
Жили «ангельской пылью» те из нас,
Для кого оно стало пустым.
Мы не верили в синь и в вишневый закат,
Мы не слышали плач мотыльков.
И с порога того – кто камнем назад,
Кто пополнил чей-то улов,
Кто остался, прикрыв ожиданьем глаза,
Кто взлетел, не предвидя стены…
Мы ж не знали тогда: наши «против» и «за» —
Декорации, а не мы.
7
– Мы вышли на десять тысяч, – сказал, улыбаясь кривовато, Куняев-старший, чтобы выдохнуть сигаретный дым в сторону окна Гусева. игра ехидных морщин на его лице выражала и глубокое удовлетворение, и гордость…
с Историком мы оказались случайно в этот момент в кабинете очень с нами давно не видившегося Гусева – всё хотели возобновить разговор о «бартере». тем более что принесённые мной распечатки с КПРФ. ру сообщали документально, буквально, сколько тысяч не за месяц, а за день прочитали им скомпилированную заманиловку в грядущий номер (расширенный анонс, сделанный из содержания) плюс новость о том, что гусевский протеже Воронцов – и такой, и эдакий шолоховед, и премированный одноимённо, и ещё премированный когда-то ЦэКакой пээрэф… а ведь были не столь далеки времена, когда этот очкастый алкаш поддевал полиэтиленовые пакеты в свои советские ещё, дырявые полусапоги для тепла, и печатался в одной лишь черносотенной, распространявшейся ксерокопиями газетёнке… заметил его кропотливый чтец всех подобных листков Семанов, а в журнал притащил Гусев. всё-таки дружба с экс-цэковским комсомольцем кое-кого поднимала на литературно-узнаваемые высоты – мы видели уже, как он топтался в своих невидимых пакетах в зале писательского особняка на Комсомольском, а теперь и сами пиарили это… что Лёха неизменно упоминал ёжась, как от слова «секс»…
– Это, конечно, благодаря подписке, – пояснил уже не столько для нас, сколько для Гусева Куняев, как-то то ли по-студенчески, то ли по-блатному подсаживаясь на корточках к столу своего заместителя с едко дымящей сигаретой, от которой и он часто моргал, и нам хотелось морщиться, словно от фамилии Воронцова…
вышло, что и мы зашли не столько потребовать, сколько порадовать своими сетевыми цифрами – мол, прогресс налицо, журнал гремит в патриотических электронных СМИ… однако, подымив под портретом Шукшина (фатальную язву которого усугубляла, кстати, именно эта пагубная привычка), Куняев так же легко и неформально выскользнул из кабинета зама, как и возник в нём, оставалось только проветрить. сам Гусев давно, ожидая операции на сердце, не курил и запрещал курить в кабинете Лёхе, но начальнику сей грех дозволялся, одному ему…
я подумал, что цифра, упомянутая Куняевым, неплохо смотрелась бы в ведомости по уплате зарплат напротив фамилии Историка, однако к седьмому году он вышел лишь на семь тысяч, и дальше – ни рубля… бегство Куняева было как бы намёком и Гусеву – под «вы тут разберитесь, а меня охота ждёт» подразумевалось «не канителься с этими, оставим их с носом»… стихи непонятой старцами моей блондушки явно не конкурировали в этом кабинете с «Тайным коридором» воспоминателя восьмидесятых Воронцова.
однако мы были упорны в своём дизайнерском овладении кабинетом Историка после прошлогоднего «молодёжного» номера. на этот раз, – не то чтоб в знак благодарности, а просто так сложились обстоятельства, – я решил отблагодарить и укрепить Историка мебелью. академическая немецко-еврейская семья Минлосов, перешагивая рубеж нового века и нового поколения (женившись и готовясь к рождению неследника, Филипп спешно раздавал старую мебель), внезапно осчастливила идеологически противоположное им, так сказать, здание, в котором евреев чаще вспоминали как «кость Сотоны». впрочем, ситуация была вполне прозаична: старую мебель нужно было вывезти из квартиры, а уж на помойку или дальше – это дело возниц. мы нашей телегой буквально «успели к полочному разбору»: встретив его у выхода из «Чистых Прудов» в сторону памятника Грибоедову, я поторопил одЫшчатого Историка. и не зря: пара книжных полок уже была
