Кто виноват - Алессандро Пиперно
Неслучайно с тех пор все (даже некоторые преподаватели) стали звать его Бароном. Хотя титул соответствовал его шутливой и жизнерадостной манере себя вести, он его наверняка раздражал. Впрочем, снисходительность, которую проявила Джермани, доказывала, что он умел находить с людьми общий язык, даже malgrelui[103]. Дело было в безупречном воспитании и врожденной любезности. Люди тянулись к нему, любить его было просто.
В дальнейшем никто не осмеливался вспомнить о его дебютной безумной выходке в нашем классе, никто не спрашивал, зачем он так поступил. Признаюсь, для меня не спрашивать открыто, закрыть на эту проделку глаза, оказалось довольно трудно. Не зная, какие странные предрассудки им двигали, я полагал, что за подобным поступком скрывалось нечто куда менее невинное, чем простое чудачество: некая тайна, надлом, то, что не давало ему покоя. В общем, нечто болезненное, о чем я мог догадываться лишь по печальным последствиям.
Учитывая, насколько просто и быстро мы подружились, я склонен полагать, что Федерико испытывал ко мне нечто подобное. Он не обладал достаточными навыками самоанализа, чтобы ясно это увидеть, но обладал достаточным чутьем, чтобы признать во мне себе подобного или, если угодно, товарища по несчастью. Не знаю, чем еще объяснить наш странный братский союз. Скажем так: он оказался подходящим человеком, чтобы помочь мне справляться с тем, о чем я упорно молчал, оставлял в тени; у меня же не имелось причин укорять его за тесные связи со светским обществом. Впрочем, не буду скрывать: я подражал его хорошим манерам, чтобы самому стать учтивее. Получается, Федерико бессознательно преподал мне основы того, что в его среде считалось хорошим воспитанием. Общаясь с ним, я научился избегать грубых промахов, за которые мог заслужить порицания. Знакомясь с кем-нибудь, достаточно было пожать руку и произнести свое имя – ни в коем случае не произносить “Очень приятно”. Равно неподобающим считалось желать сотрапезникам приятного аппетита. Если с подругами можно было разговаривать небрежно, с их мамами полагалось вести себя так, как предписывали правила галантности девятнадцатого столетия: пропускать в дверях, вставать, когда они входили в комнату или появлялись у обеденного стола. Кроме того, Федерико умел целовать ручку даме, умел носить смокинг, не выглядя при этом как официант, умел готовить отменный дайкири. Реликт почти исчезнувшего микромира, Федерико был звездой многочисленных праздников, на которые такому, как я, вход был заказан. Нередко он являлся в школу в жалком состоянии – оказывалось, что он, к примеру, до утра гулял на свадьбе, о которой трубили все глянцевые журналы: дочь известного застройщика вышла за отпрыска старинного семейства из черной знати[104]. У Федерико, обладателя светских привилегий и безупречных манер, при желании можно было научиться и искусству жить. Благодаря происхождению он водил знакомство со знаменитостями, но никогда этим не хвастался. Напротив, он всегда говорил с юмором о себе и своей жизни, нередко сгущая краски.
Поскольку я, как и все остальные, не мог не называть его Бароном, он дал мне прозвище Профессор, точнее – “Эй, профессб”[105], которое произносил сочным и задорным голосом. Воображаю, я заслужил такое “звание”, потому что Федерико с уважением взирал на мои оценки (сам он учился намного хуже), а также все более скромные музыкальные достижения (он ценил мою игру на гитаре куда выше, чем литературные упражнения). В музыке, которая во многом нас и сблизила, его вкусы были куда шире моих и, так сказать, подлиннее. Хотя ему медведь на ухо наступил, движимый безграничной любовью к музыке соул – прежде всего к Этте Джеймс и Сэму Куку, – он нередко распевал во все горло At Last или A Change Is Gonna Come, не думая о страданиях окружающих.
Впрочем, даже Федерико не полностью принадлежал к миру, в котором он выставлял себя аутсайдером. Его старый бездельник отец на протяжении многих лет был австрийским послом при Святом престоле. Мать, происходившая из венгерского знатного рода, дальних родственников Габсбургов, чудом спаслась от коммунистических чисток, спрятавшись в автобусе национальной сборной Венгрии, когда та впервые ехала на братоубийственный матч против Австрии. Учитывая ее происхождение, неудивительно, что Федерико ни разу не пропустил понедельничную утреннюю мессу, куда почти никто из наших соучеников не являлся. Как человек неверующий и, следовательно, не склонный закрывать глаза на противоречия, с которыми заставляет мириться религия, я поражался тому, как Федерико сочетает богобоязненность с гедонизмом. Когда я забавы ради провоцировал его, выдавая очередную атеистическую максиму, он отвечал: “Пожалуйста, Профессор, не строй из себя коммуниста!”
К девушкам он испытывал столь же жгучий интерес, как и все наши ровесники гетеросексуального вероисповедания. Жаль, что излишне галантные манеры, граничащие с вялой слащавостью, не делали его желанной добычей во время сексуальной охоты. Все девушки мгновенно становились его подругами, но мало кто хотел большего. В его гладких румяных щечках, в том, насколько по-светски он вел себя в школе и в обществе, было нечто от эфеба. Впрочем, хотя его семейство и пользовалось славой, оно отнюдь не процветало. Словом, Федерико Монтенуово ди Каннелунга, несмотря на почетное место в Готском альманахе, знаменитых предков и безукоризненное воспитание, вовсе не был завидным холостяком. Учитывая слабые успехи в учебе и отсутствие интереса к профессиональной или академической стезе, бесталанность и бесконечную лень, Федерико оставалось только пойти по стопам отца и похоронить себя до скончания дней в каком-нибудь посольстве, – только так он мог сделать мало-мальскую карьеру и зарабатывать на жизнь, соответствующую утонченным вкусам и коренящимся в прошлом сословным прихотям. Он свободно болтал на нескольких языках, но не знал их грамматики (боюсь, итальянской тоже). Как такому пробиться в жизни? Возможно, в иную эпоху он бы мог рассчитывать на удачную партию, но, увы, времена, когда богатая девушка из буржуазной семьи была счастлива выйти за бездельника ради его титула, давно прошли.
Единственное имение, оставшееся от обширных владений, которые предки Федерико весело прокутили за последнюю пару столетий, находилось в Маремме, туда-то мы с Софией и направлялись. Окруженное гектарами виноградников и оливковых рощ, оно располагалось на склоне глядевшего на море холма. Дом в колониальном стиле и соседние постройки, окутанные плотным покровом вьющихся растений, складывались благодаря соединявшим их навесам из глициний в пеструю фигуру, напоминающую вытянутую букву “Н”: сверху их можно было принять за инсталляцию современного художника. Ясным
