Душа и пустыня. Повесть и другие рассказы - Алина Гатина
Сева обиженно отвернулся к окну.
— В нашем саду, — Рая перегородила ему окно, — давно никто не живет. Посмотри правде в лицо, Сева. Ты сидишь дома и ничего не видишь. Ты же не знаешь, что вообще происходит в мире. В нашем огороде… Хорошо, ты зовешь его сад, — пусть будет сад. В нашем саду, кроме тли, четырех блохастых кур и колорадских жуков, жрущих мою картошку, — никого. Да, и еще бродячих котов, которые ходят под носом у твоего Хазара и ни во что его не ставят. Они же смеются над ним, Сева! Тебе не обидно? И ему хоть бы что. Когда он последний раз лаял? Эти звуки, которые он из себя выжимает… Да я не знаю — бормотание одно.
— Это порода такая: без дела не лает.
— Да брось! Он охотник, он пес, он создан, чтобы лаять, — она подняла правую руку и, сжав ее в кулак, оставила только указательный палец, потрясая им в воздухе. — В сарае я заряжаю мышеловку три раза в неделю, а это, между прочим, его работа. Он по этим делам диссертацию защитил.
— Раиса, оставь. Он слишком стар, он заслужил.
— Он стар, ты стар, я стара. Но я савраска по призванию. И я в отличие от вас что-то делаю, — она вдруг прикусила губу и метнула на Севу виноватый взгляд.
Сева прикрыл глаза и покачал головой.
— Ладно, — сдалась Рая, как бы извиняя саму себя. — На горшок не хочешь?
— Отстань от меня, наконец! — вспыхнул Сева. — И перестань называть это горшком! Я чувствую себя инвалидом!
Рая повела плечами.
— Сева, ну ты и есть инвалид. У тебя паралич.
Она сошла с веранды, смочила тряпку, вполсилы выжала ее и расстелила на земле. Сева тогда наблюдал за ней не только глазами. Он вращал, поднимал и опускал голову, следя за каждым ее движением. Вот она метко воткнула лопату в землю, продолжая при этом смотреть на Севу, как бы показывая ему: все это лишь часть распорядка дня, всего лишь обыкновенные садовые ритуалы; она занимается ими ежедневно с марта по октябрь, с тех пор, как ее попросили на пенсию. Вот перехватила руками черенок, чуть выше того места, где он почти раскололся надвое, но Рая вовремя его реанимировала, потому что всему вещественному в жизни давала второй, и третий, и четвертый шанс. Вот отвернулась от него и ногой, обутой в галошу, вогнала лопату в землю, и с этого момента уже не поворачивалась, потому что работа пошла ювелирная — нельзя было повредить луковицы. Вот выкопала подряд тринадцать тюльпанов — Сева вел счет каждому — и на каждом ждал, что она остановится, про себя почти умоляя ее об этом. Вот присела на корточки и завозилась с тряпкой, а когда встала над ней, тюльпаны лежали, как расстрелянные тела, попадавшие на землю в ненатуральных позах. Наконец она накрыла их другой тряпкой, аккуратно сложила в пластмассовое ведерко и повернулась к мужу.
— И я как химик отношусь к этим моментам без эмоций. Я романтик, только когда читаю Пушкина. А в остальные минуты я человек, понимающий, что жизнь — это не Лукоморье, не поэма, Сева. Это одна сплошная физиология.
Сева тогда ощутил, как внутри него все обмякло и больше не способно сопротивляться. А в животе у него зашевелилась та самая физиология, и он сказал:
— Раиса, давай на горшок.
Попросился он и теперь. Она уже нарезала букеты бледно-розовых пионов и бинтовала их мокрой тряпкой, с которой капало прямо на порог веранды.
Когда Рая вернула мужа на место и прикрыла ему колени вязаной шалью, Хазар прижал бородатый подбородок к груди, выгнул спину, напряженно потянул лапы и открыл глаза. Сева свесился с кресла и коснулся его живота. Хазар перекатился на спину, задрал лапы и широко зевнул.
— Всего только восемь, а такая жара, — Рая цокнула и отошла от градусника. — Повянут, пока донесу.
— Ты смотри, много не нагружайся.
Она потянулась, повращала руками и с сонным наслаждением выдохнула:
— А скинуть бы лет двадцать, а? Сесть бы в машину, поехать на дачу, забыть про все эти тяпки, лопатки. К чертовой матери забыть и плюхнуться на раскладушку в теньке с Моруа. Читать да мечтать под щебет над головой. И ведь он такой громкий, а спать совсем не мешает.
— Кто?
— Щебет.
— Ну-у, размечталась, — улыбнулся Сева.
— Да, а потом насобирать бы клубники, малины, крыжовника и плюхнуться в бассейн. Я вот думаю: и чего я раньше этого не делала? Все какие-то сорняки выискивала, ветки подрезала. Вишня эта бесконечная для варенья, пастила, помидоры соленые… А соль, она вон — вся в остеохондроз пошла, — Рая похлопала себя по загривку. — Иной раз головой шевельнуть не могу. Ой… Это же какое удовольствие — подплываешь на спине к бортику, протягиваешь руку, нащупываешь ягоду, раскусываешь ее… Ой… Отталкиваешься ногами и плывешь дальше. Точнее не плывешь, дрейфуешь даже.
— Врешь. Ничего бы ты такого не делала, а торчала бы на грядках с утра до ночи и нас за безделье костерила.
— Клянусь бы, не торчала. Вот клянусь!
— Ладно, сейчас-то чего говорить. На заднице весь ум и остался.
Рая подошла к зеркалу, повертела перед ним головой, по очереди разглядывая то правую, то левую половину лица, потом улыбнулась своему отражению и сказала:
— Ой, Сева, ты прав. Ничего бы я такого не делала. Махала бы тяпкой и вас бы гоняла, — она повернулась к нему и скрестила руки. — И правильно делала, что гоняла. Вот ни на грамм ни о чем не жалею.
— Ну теперь я спокоен. Я уже слишком стар, чтоб узнавать тебя заново.
Рая заглянула в сумку.
— Ключи здесь, кошелек здесь, сетка здесь. До двух выдержишь?
Он кивнул.
— Калитку не запирай.
— Сева, она не придет.
— Но ты не запирай.
Лили не было с февраля. Сева знал, почему, или думал, что знал, но отказаться от ожидания сейчас, после стольких суббот, когда она росла на его глазах и донимала его вопросами, он не был готов. Пустот в его жизни становилось все больше, а материала, чтобы
