Седьмое измерение - Александр Николаевич Житинский
В этот момент капля угрожающе двинулась на меня, не обращая внимания на крики мальчика. Я побежал, преследуемый каплей, и прибежал к своим приятелям. У них был какой-то праздник. Опасаясь капли, я остался переночевать.
Утром, когда рассвело, я увидел в углу целую батарею капель никотина, сложенных, как пушечные ядра. А над моей головой, на полке, выстроились капли алкоголя, похожие на двухпудовые гири с ручкой.
Когда я обратил на это внимание хозяина, он сказал, что капли здесь уже давно, но пока никого не трогали. Кроме того, они украшают комнату. Что же касается их агрессивности по отношению к лошадям, то не нужно быть лошадью.
ЛАДОНИ
о ночным улицам летали белые ладони, похожие на чаек. Они ласкали друг друга, собираясь в небольшие группы, они плавно кружились, светясь в темноте длинными электрическими пальцами с неоновыми фонариками ногтей.
Мои ладони тянулись к ним, мелко трепеща суставами, но им никак не удавалось включиться в хоровод других ладоней. Узкие и независимые, эти другие ладони подчинялись своему ритму и уплывали куда-то вдаль.
Лишь одна из ладоней, размерами побольше других, имеющая к тому же на тыльной стороне редкие изогнутые волосы, приблизилась ко мне, на лету сжимаясь в кулак, и повисла на уровне носа. Она повисела с минуту, как маленькая теплая луна, пахнущая табаком, и это было более чем убедительно.
МАКУЛАТУРА
ришли пионеры и деловито стали меня упаковывать. Я кричал, что я не какая-нибудь газета, но они не обращали внимания.
— Зато тяжелый, — сказал главный пионер.
И они вчетвером потащили меня сдавать. Когда меня взвесили, они получили свое первое место, а я был отправлен на фабрику.
Там со мной разделались быстро. Сначала измельчили, потом просушили и очистили. Добавили какой-то клейкой массы, размешали, сварили, а потом прокатали в бумагу.
На этой бумаге напечатали газеты.
Пришли пионеры и деловито стали их упаковывать.
СЕМЬЯ
а соседней даче жила женщина, у которой было три мужа. Утром она выводила их гулять на цепочке, а потом кормила овсяной кашей. Мужья вели себя смирно, не лаялись между собой и не бросались на отдыхающих.
После завтрака один протирал ветровое стекло машины, другой натягивал гамак, а третий бежал на рынок.
В этой семье была справедливость. Каждый муж получал в день по рублю на карманные расходы. Иногда они скидывались, покупали вино и пили его под кустом сирени. После этого жена надевала им намордники и отпускала в кино. Они пользовались ее неограниченной добротой.
Когда мужья уходили, к женщине приходил любовник. Любовник у нее был один. Он приходил всегда пьяный, матерился и срывал с клумбы цветы, любовно посаженные мужьями. Потом они уединялись в доме и оттуда слышался звон разбиваемой посуды.
Вернувшиеся мужья деликатно играли в преферанс на столике в саду. Они играли по полкопейки и ждали, когда любовник удалится.
Уходил он шумно, хлопая калиткой и не оглядываясь на женщину, которая бежала за ним в слезах по песчаной дорожке. Мужья в это время расписывали выигрыш. Проигравший получал жену на ночь, а два других, облегчённо вздохнув, устраивались спать в гамаке.
Ночью они раскачивались и тихонько выли на луну.
ТЕЛЕВИЗОР
переступил через предохранитель и вошёл внутрь. Передо мной была железная дверь, на которой было написано красным карандашом: «Не влезай — убьёт!» Я вошёл. Там на трансформаторе высокого напряжения сидел редактор и светился голубоватым пламенем. Он нервно улыбнулся мне, и между его зубами с сухим треском стрельнула искорка.
— Через полчаса эфир, — сказал он. — Исправили?
Я протянул ему текст.
Редактора затрясло, он загудел, электричество шевелило ему волосы. Вообще редактор был какой-то неисправный.
— Пошли, — сказал он, прочитав. — Может быть, проскочит.
И мы пошли, путаясь в лампах и прочих деталях. Нам встречались какие-то люди, которых мы обходили, чтобы не нарваться на разряд тока.
Наконец редактор впихнул меня в трубку. Там было попросторнее. Что-то щёлкнуло, и я стал голубым и плоским. Электронный луч обегал меня пятьдесят раз в секунду, неприятно щекоча тело. Моё изображение подергивалось, сжималось и покрывалось рябью. А голос звучал совсем из другого ящика.
Миллионы телезрителей смотрели мне в рот, надеясь, что я скажу что-нибудь путное. А наверху, в регуляторе звука и изображения, скрючившись сидел редактор, испуская невидимые глазу электроны.
ФАТАЛИСТ
нал я одного фаталиста. Он жил в доме напротив, на восьмом этаже. Каждое утро фаталист прыгал из окна на улицу. Это ему заменяло утреннюю гимнастику. Жена бросала ему вслед портфель, и фаталист шел на работу. В портфеле был завтрак, состоящий из бутерброда с килькой. Проходя мимо моего балкона, фаталист приветливо помахивал мне рукой. Он совершенно точно знал, что умрёт позже меня. Это ему предсказала электронно-вычислительная машина.
Время от времени фаталист попадал под трамвай, его поражало током, он горел и тонул. Все ему сходило с рук. Его оптимизм вырос до невероятных размеров.
Когда он в очередной раз шлепнулся на асфальт на другой стороне улицы и поднялся на ноги, отряхиваясь, я высунулся в форточку и крикнул:
— Прошу учесть, я бессмертен!
Фаталист побледнел, его жизнь мгновенно потеряла всякий смысл и значение. Он сгорбился и пошёл вдоль улицы. Портфель с завтраком висел в руке, как маятник остановившихся часов.
Вечером я узнал, что он подавился килькой и умер в страшных мучениях.
ТРАМВАЙ
вое каких-то оболтусов, угрожая вожатому рогаткой, захватили трамвай и угнали его в Швецию. Пассажиров они выпустили в Финляндии, кроме одного, который был пьян и спал на заднем сиденье.
Доехали до Швеции, спрятались в свои политические убежища и сидят. А трамвай, между прочим, стоит посреди Швеции, как мамонт.
Шведы окружили его плотной толпой и стали внимательно изучать.
— Не похоже на самолет, — сказал
