Хронология воды - Лидия Юкнавич
На второй год я лишилась стипендии. На третий — вылетела из колледжа.
ЛЮБОВНАЯ ГРАНАТА I
Мне всегда хотелось быть такой женщиной, которой Джеймс Тейлор[8] пел бы: я в порядке всякий раз, когда с ней рядом. Something In the Way She Moves. Вы знаете эту песню. Неужели вы никогда не мечтали, чтобы кто-то захотел спеть ее для вас?
Увы, в моем случае мне бы пели: кровью с ее кожи, капающей вместе с грехом, сделай это снова, живая мертвая девочка. Да уж. Песня Роба Зомби[9]. Потому что в колледже я была живой мертвой девочкой.
Мой первый муж, красивый парень, напоминал Джеймса Тейлора. Те же руки, тот же голос, такой же длинный и сухой. Та же нелюдимость, та же гениальная игра на гитаре, тот же взгляд художника, то же мощное эго в худом теле. Мне бы встречаться с Робом Зомби, но нет. Несколько лет в техасском Лаббоке, во время учебы со спортивной стипендией, я была рядом с мужчиной типа Джеймса Тейлора по имени Филлип.
И вот она я. Берцы. Глаза енота: подведены кайалом — ГУСТО. Разодранные в хлам колготки, клетчатая юбка в складку, как у католической школьницы, и черная кожаная байкерская косуха. Никакой укладки, никакого маникюра, никакой сумочки. Крайне неуместный вид для Лаббока, штат Техас.
Все эти годы он писал картины и играл на гитаре, а я слушала, курила марихуану, занималась любовью и, ну да, ходила в колледж. Из которого на третий год меня выперли. Хорошие оценки я получала только по философии. И только потому, что профессор на каждом занятии был под кайфом, так что мы сидели в кругу и несли всякую философскую чушь, а потом и сами стали приходить обдолбанными. Хожу в колледж, сплю с Филлипом. Стараюсь не влюбиться в соседку по комнате Эми. И плаваю — хотя с каждым месяцем каждого года пловчиха во мне всё чаще тонула в алкоголе и океанах секса.
В ночь нашего первого расставания шел снег. Снег в Лаббоке выглядит до странности тупо — Лаббок настолько плоский, насколько это вообще возможно. Никаких тебе гор. Никаких деревьев. Никаких холмов. Когда в Лаббоке идет снег, нужно напиться и сесть за руль. Не подумайте обо мне плохого. Помните, я вам говорила: Лаббок совсем сухой. Так что в женщине просыпается… жажда. И глубокой ночью тут особо не во что врезаться — а если такое и найдется, то будет видно за несколько километров.
Так что это была ночная поездка. В какой-то момент мы остановились. Я была пьяна в стельку и забралась на плечи Бадди Холли в сквере, смахивавшем на кладбище.
Памятник не такой уж и высокий, кстати. Но я изображала из себя владыку мира.
Гвоздем программы был Филлип. Он обрезал пальцы на перчатках и играл на гитаре у подножия памятника Бадди Холли. Играл вступление Wish You Were Here. По слуху, будто уловив откуда-то с небес. Играл Sweet Baby James. Потом Suzanne. У ног Бадди Холли. Вместе с пьяной в жопу блондинкой, которая в ноль градусов задрала рубашку навстречу ночному небу с криками: ПОШЛИ ВЫ ВСЕЕЕЕ. СОСИТЕ. ВОУУУУ. Не кому-то конкретно, всему Лаббоку.
Я была с Филлипом уже около года. Как я в него влюбилась — услышала его голос прямо позади себя, когда прошла мимо него в коридоре общежития. Самый глубокий голос из всех, что я когда-либо слышала у белых парней. Тот, что вьется вокруг позвоночника, пробирается по шее к подбородку и заставляет рот распахнуться в желании. В голове звучало: я очень далеко от отца я очень далеко от отца я очень далеко от отца я очень далеко от отца.
Я обернулась, а там он. Волнистые волосы до плеч, дико густые ресницы, мокасины и гитара.
Там он и сидел той ночью, играл Suzanne в снегу. Пел в разверстую ночь. И я верхом на Бадди Холли, окосевшая, смотрящая на звезды и орошающая бронзовую голову Бадди. Даже злых девочек можно довести до слез.
Наша игра была обречена по двум причинам.
Причина номер один: целый год я заставляла бедного прекрасного Филлипа вламываться по ночам в дома незнакомцев и заниматься сексом на полу. Не знаю зачем. Он из-за этого совсем свихнулся, должна вам сказать. Приходил в ужас, но все-таки подчинялся, и, когда я врывалась и зажигала свет, он бросался его выключать, выписав всем своим долгим — метр восемьдесят — телом кривую кардиограммы. Я накидывалась на любой алкоголь, какой только могла найти, а Филлип таскался за мной, доливал в бутылки воду и закупоривал, пытаясь вернуть им первозданный вид. Я перетряхивала шкафчики с медикаментами, а он гонялся за мной в темноте, пытаясь спасти маленькие белые таблетки.
А потом мы трахались, я седлала его и принималась объезжать его великолепный член что есть сил, мечтая быть его гитарой, а не какой-то испорченной поехавшей девчонкой, чтобы его пальцы бренчали по мне до смерти, очистили меня, успокоили меня, превратили в женщину, для которой он захотел бы написать песню. Я без рубашки, мои сиськи — два полумесяца, голова запрокинута, волосы растрепаны. Он кончал так сильно, что мне казалось, будто я сломала позвоночник, — у этих длинных и худых парней огромные члены, — и потом мы дышали и смотрели друг на друга во мраке дома, который взломали и заняли, а потом он снова начинал паниковать, вскакивал и застегивал ширинку со скоростью света, оставляя меня липким пятном на полу кинотеатра. Смеющуюся смехом сломанных девочек.
Господи. Бедный Филлип. Как бы я хотела вернуться назад и попросить прощения. Он не был создан для женщины вроде меня — женщины, ярость которой выплескивалась за пределы Техаса. Хотя с тех пор я узнала, что в чрезмерной пассивности тоже есть своя сила.
Причина номер два: он был слишком красив. Сильно красивее меня и сильно красивее красивой женщины. Встречали таких мужчин? Слишком красивый голос, и красивые руки, и красивый член. Но внутри него вся красота разваливалась, потому что он считал себя говном. Ну и, в общем, эти мысли о том, что он говно, превращали его в нечто прямо противоположное мне — в самого пассивного мужчину на планете. В непосредственной близости от любого мало-мальски серьезного источника энергии или конфликта. Которым, собственно, я и была.
И когда меня переполняла ярость, он… короче, он засыпал.
Он единственный человек в моей жизни, который мог заснуть в середине ссоры, — подперев подбородок
