Маленький журавль из мертвой деревни - Гэлин Янь
Эрхай споро завязывал обмотки на штанах, но тут его руки замедлились.
— Сорок ли пути, а если Сяохуань не разрешит тебе заночевать, придется обратно гнать сорок ли.
— Все равно нельзя, чтоб о Сяохуань сплетни пошли — скажут: жена у родителей, а он дома с япошкой…
— Какие же это сплетни? — начальник Чжэн развел руками.
Эрхай уставился на отца.
— Это правда! — сказал старик Чжан. — Для чего мы япошку купили? Чтоб детей рожала. На глазах у Чжу Сяохуань или за спиной у Чжу Сяохуань — какая разница? Все равно это правда! Ты, етит твою, уже здоровый мужик, двадцать лет как-никак… Хорошо, давай, беги по метели к жене, пусть похвалит тебя за честность.
Мать и вовсе была спокойна. Она сроду перед Эрхаем не распиналась, не то что начальник Чжан. Старуха понимала: сын послушен им с отцом почти до безволия. Пусть он жене плетет что угодно — все равно сделает то, что скажут родители.
— Не могу смотреть, как вы обижаете Сяохуань? — пробормотал Эрхай, медленно развязывая обмотки.
Снег шел всю ночь. Эрхай поднялся рано, пошел подкинуть угля в котел, а там мать учит япошку лепить угольные брикеты[19]. Видно, крепкая это япошка, даром что худая. Мать обернулась, позвала:
— Эрхай, иди, покажи ей, как лепить!
Но он уже был на улице. И тошно, и смех берет: бабам только дай посводничать. Натура у них такая, они и сами ничего поделать не могут. Брикеты из угля даже дурак умеет стряпать, были бы силы. На третий день япошка уже сама их лепила. Начальник Чжан разводил водой глину с угольной крошкой, и она принималась за работу. На пятый день сил у япошки заметно прибавилось, она надела новую стеганку, сшитую старухой, красную с синими цветами, а остатки ситца повязала на голову, щетинистую, словно каштан. Косынку она завязывала на японский манер, как ни погляди — япошка и есть япошка. В этих обновках она вставала на колени у дверей, встречала начальника Чжана со станции. Еще через два дня она выучила расписание старика Чжана, заранее вставала на колени, чтобы завязать его кожаные башмаки. Проделывала она это удивительно спокойно, старательно тараща глаза, так что и мать, и Эрхай помалкивали.
Снег наконец растаял, потом и дорога подсохла, Эрхай запряг мула, и они с матерью отправились в деревню Чжуцзятунь. Старик Чжан, конечно же, никуда не поехал — кто вместо него за станцией будет смотреть? К тому же не пристало солидному человеку, начальнику станции, заниматься этими бабскими делами. Старик Чжан брякнул первое, что на ум пришло, когда пообещал, что съездит и поговорит с Сяохуань; за ним такое водилось, и потому ни Эрхай, ни мать не приняли его слова всерьез. Кто-то из пассажиров передал ему две бутылки гаолянового вина, еще старик достал лежавший у него много лет корень женьшеня и отдал все жене, чтоб подарила сватам.
Мать велела Эрхаю не тревожиться: семья Чжу понимает, что к чему, они сами боятся, что Чжаны дадут Сяохуань отпускную[20].
— Зачем я буду отпускную давать? — Эрхай кипятился, верблюжьи глаза глядели почти бодро.
— Кто сказал отпускную? Разве мы бесстыжие люди? — тараторила мать. — Я тебе толкую, что у семьи Чжу четыре дочери. Сяохуань замужем удачней всех, и ее родители сами нас побаиваются.
Сначала Сяохуань Эрхаю вовсе не нравилась, но уговор есть уговор, пришлось на ней жениться. Было даже такое, что он затаил злобу на жену — оказалось, ей в документах подделали год рождения. После свадьбы однокашник Эрхая из села Чжуцзятунь рассказал, что Сяохуань засиделась в девках: из-за вздорного характера семья Чжу долго не могла выдать ее замуж — в деревне знали, что Сяохуань любит поскандалить, и никто не хотел брать ее в жены. Чтобы дочь не осталась старой девой, родители урезали ей возраст на два года. Эрхай не помнил, когда полюбил Сяохуань. Она свое дело знала: на второй месяц после свадьбы уже понесла. На четвертом-пятом месяце повитуха в Аньпине обещала: будет сын — по пояснице, по животу видно. С тех пор и Эрхай, и мать, и даже начальник Чжан терпели вздорный характер Сяохуань, да не просто терпели, а, лукаво посмеиваясь, нахваливали невестку.
Дурной нрав Сяохуань разом переменился после потери ребенка. Недоношенный, семимесячный, он был размером с годовалого младенца, такой же ладный. Эрхай сам почти ничего не помнил, он знал эту историю по рассказам матери, родни и друзей: они снова и снова повторяли ему, как Сяохуань наткнулась на четырех японских солдат, как ее подружки бросились врассыпную, как она вскарабкалась на вола, что пасся у дороги — но разве вол с нею на спине мог убежать от японских солдат? Так и непонятно, за кем должок: за японцами или за тем волом — это он на бегу вскинул зад, Сяохуань отлетела на чжан[21] с лишним в сторону, и у нее до срока начались роды.
Зато Эрхай хорошо помнил ее кровь. Кровь Сяохуань носили из палаты тазами, и старенький врач уездной больницы тоже оказался с ног до головы одет в ее кровь. Разведя багровые руки, он стоял перед семьей Чжан:
— Решайте, кого спасать — мать или дитя.
Эрхай ответил:
— Мать.
Родители молчали, а врач все стоял на месте. Взглянув на Эрхая, он тихо предупредил, что если спасти Сяохуань, она больше не сможет родить, у нее там живого места не осталось.
— Тогда спасайте дитя. — вставила старуха.
Эрхай прокричал доктору в спину:
— Спасите мать! Спасите Сяохуань! — Врач обернулся: пусть родственники решат спор. Начальник Чжан еще раз от лица семьи объявил:
— Если можно сохранить только одну жизнь, спасайте внука семьи Чжан.
Эрхай вцепился доктору в ворот:
— Ты кого слушаешь?! Я отец ребенка, я муж Сяохуань!
По правде, Эрхай не помнил за собой такого. Это потом Сяохуань ему рассказывала. Она вспоминала: «До чего же ты брыкливый, перепугал старенького доктора, он из-за тебя чуть штаны не намочил!» Потом Эрхай крутил это в голове снова и снова: значит, он любит Сяохуань, раз сказал те самые слова, от которых старенький доктор чуть штаны не намочил. И не просто любит, а так, что готов идти против воли родителей, готов пресечь род семьи Чжан, любит всей душой и всем сердцем.
Повозка завернула во двор Чжу. родители Сяохуань вынесли на улицу скамейки, чтоб
