В мечтах о швейной машинке - Бьянка Питцорно
Их огромную сказочную любовь по-прежнему не омрачало ни единое облачко: не было ни криков, ни споров, ни даже нетерпеливых жестов. Я не могла похвастать большим жизненным опытом, особенно в делах семейных, но мы с бабушкой часто наблюдали частную жизнь различных уважаемых семейств, и нигде я не видела столь гармоничной и столь полной взаимного поклонения обстановки.
Когда на пятом месяце маркиза пожаловалась на проблемы со здоровьем, какими бы лёгкими они ни были, муж перепугался и расстроился куда больше самой больной, немедленно вызвав к её постели наиболее известного в городе доктора. За синьориной Эстер с самого начала беременности и так уже присматривала пожилая повитуха, помогавшая появиться на свет всем детям местной знати, но этого маркизу оказалось мало. Вскоре, вопреки её мнению, что некоторая подвижность и ежедневные короткие прогулки (пешком, а не в коляске) пошли бы беременной на пользу, доктор Фратта постановил, что юной синьоре должен быть показан постельный режим до самого момента родов. Синьорина Эстер нехотя подчинилась: ей было скучно одной, отчасти ещё и потому, что доктор категорически запретил утомлять её разум чтением или письмом. Даже когда у неё болела спина и хотелось пройтись или она чувствовала покалывание в ногах, маркиз не допускал ни малейшего исключения из указаний врача. Что, к счастью, не мешало синьорине Эстер шить.
«Вот ведь старый пёс этот доктор! Выучился лечить пневмонию, но в женских делах ничего не смыслит», – ворчала повитуха вполголоса, чтобы не услышал маркиз. Но мы не обращали на неё внимания: зная извечную взаимную неприязнь врачей и повитух, считали, что она просто завидует.
Со временем принадлежности для шитья перенесли в спальню на втором этаже, и мы продолжили работу там, прямо на двуспальной кровати. «Хорошо, что ты здесь, со мной», – говорила мне Эстер. В отличие от других знатных семейств, когда её муж обедал вне дома (что случалось довольно часто), она не отсылала меня на кухню, а просила составить ей компанию и даже, словно прочитав мои мысли, предложила не звать маркизой, как это делали горничные и садовник: «Для тебя я всегда останусь синьориной Эстер, как в нашем детстве, в отцовском доме».
Мне она полностью доверяла. Мы вместе шутили, смеялись: например, обнаружив, что труба новой, только что установленной чугунной печи сообщается с дымоходом камина и, если открыть заслонку, слышно все, что говорят в гостиной на первом этаже, часто подслушивали, о чём говорят горничные, выгребавшие из камина уголь и пепел или выбивавшие диванные подушки. Раз услышали, как одна из них заигрывает с садовником, который принёс свежих цветов, другой узнали, что за самой младшей увивается бакалейщик, и она просит напарницу дать ей совет, как с ним быть. А старшая горничная, оставаясь одна и смахивая пуховкой пыль с картин и многочисленных безделушек на полках, напевала себе под нос модные романсы, пару раз даже подыграв себе на фортепиано – вот уж никогда бы не заподозрили! Играла она, понятное дело, неуверенно, одним пальцем, но мелодия была вполне узнаваемой. Если честно, я слегка стыдилась шпионить за этими людьми: они ведь зарабатывали себе на жизнь практически тем же, что и я, а мне бы не хотелось, чтобы меня подслушивали без моего ведома. С другой стороны, маркиза делала это без всякого злого умысла – не так уж много у неё оставалось развлечений. Да и сами горничные казались девушками серьёзными, воспитанными и заслуживающими доверия: мы никогда не слышали, чтобы они говорили что-либо неприличное или несправедливое, чего не могли бы потом повторить в присутствии других людей. Если же речь заходила о синьорине Эстер или её муже, они всегда упоминали о них с подобающим уважением. Маркиза, казалось, вызывала у них инстинктивное желание защитить её – и вполне заслуженно, поскольку с прислугой она обращалась наилучшим образом, а тайком подслушав их слова, лишь довольно кивала. Так что я вскоре позабыла свои сомнения, да и занятие это вскоре потеряло для нас всякий интерес, поскольку теперь, когда маркиза не выходила из спальни и даже принимала там визиты, гостиной на первом этаже совсем перестали пользоваться.
Шло время, приданое младенца множилось, а живот синьорины Эстер становился всё больше – мне даже казалось, что он распухал на глазах, причём распухал как-то нездорово. Повитуха ворчала, и даже доктор слегка встревожился, однако, по-прежнему не позволял маркизе вставать с постели.
Близился предсказанный день родов. Синьор Артонези каждый день навещал дочь и домой возвращался мрачнее тучи. Я согласилась оставаться ночевать на вилле, в гардеробной, примыкавшей к спальне маркизы. Её муж переехал в одну из гостевых комнат, но целыми днями просиживал рядом с женой, держа её за руку, отводя со лба упавшие пряди волос, нежно целуя, читая вслух газету и без конца повторяя, как хочет наконец воочию увидеть плод их любви и как благодарен ей за этот чудесный подарок. «Жизнь моя, – говорил он, – ты и представить себе не можешь, сколь сильно я восхищаюсь твоим мужеством, терпением и силой духа. Как бы я жил без тебя, сердце моё? Жить имеет смысл лишь потому, что есть ты».
Слыша такие слова, его жена вся светилась от удовольствия, забывая и о физической боли, и о неминуемых родовых муках, по поводу которых, естественно, испытывала определённые опасения.
Признаюсь, я боялась за них обоих: слишком уж много слышала историй о неблагополучных родах и теперь не могла выбросить их из головы. Если бы что-то случилось с синьориной Эстер, уверена, маркиз ненадолго пережил бы её: застрелился бы или бросился в пропасть с высокой скалы, и крошка Адемаро, лишившись обоих родителей, вырос бы сиротой. Или, может, тоже умер бы от послеродовых осложнений. Впрочем, так ему и лучше, бедняжечке, думала я: пусть все трое упокоятся в одной могиле, слившись в едином объятии.
Повитуха, которая тоже целыми
