Федор Сологуб - Книга разлук. Книга очарований

— Слушай, Володя, — заговорила вдруг Шаня, лукаво улыбаясь и заглядывая ему в глаза, — ведь ты все это из ревности?

Володя вспыхнул и угрюмо отвернулся.

— Из ревности, да? Ведь да? признайся, — шептала Шаня.

— Эх, Шанька, брось его, право, брось! — горячо и убедительно заговорил Володя и взял Шаню за руки.

Шаня засмеялась, вырвалась от него, запрыгала и закричала:

— Не обманет! Не обманет! Красный! Красный! Красный!

Володя безнадежно махнул рукой. Ему стало еще грустнее, чем прежде. Он увидел, что Шаня заглянула в его сердце и смеется, жестокая, беззаботно.

Заглянула в его сердце, — и ей радостно, что ее любят: это льстит ей. Она никому не откроет Володина секрета, — зачем? он — милый. Но ей сладко, что у нее есть такие секреты. Она знает, что Володя будет хранить ее карточку как святыню, — но она не знает, как трудно Володе.

В понедельник, часа в три, Шаня встретилась с Женей в Летнем саду.

— Хочешь, Женечка, я подарю тебе свой портрет? — спросила она, кокетливо и наивно улыбаясь.

— Подари, Шанечка.

Шаня вынула из кармана фотографическую карточку.

— У приезжего снимались? — спросил Женя, рассматривая портрет.

— Да.

— Впрочем, здесь у кого же еще.

— Еле выпросила у отца, — не к чему, говорит, мы тебя и так видим.

— Резон! — насмешливо сказал Женя.

— Зато и сами снялись.

— Гуртом дешевле, — дело.

— Ну, вот, я тебя и осчастливила, — сказала Шаня и весело глянула сбоку, слегка нагнувшись, в Женино лицо.

— Осчастливила, Шанечка, спасибо! — сказал Женя.

— А только, если ее у тебя увидят, тебе достанется, пожалуй?

— Ну вот, — я спрячу подальше и буду хранить. Никто не увидит.

— Да, да, спрячь подальше.

Шане стало обидно, что Женя должен спрятать ее карточку, но она постаралась скрыть от Жени свое чувство. Вечером в своей постели она вспомнила опять, что Женя будет прятать от родных ее карточку, как запрещенную вещь, как непристойное или краденое, — и заплакала от обиды.

Шане не вспомнился в эти минуты Володя Гарволин. А он рассматривал ее карточку вместе с матерью и ни от кого не прятал ее.

Несмотря на то, что мать запретила Жене ходить к Шане, он все-таки улучал иногда свободные минуты и забегал к ней. Давно уже собирался он сделать ей какой-нибудь подарочек, да не было у него лишних денег. Женя всегда имел карманные деньги в весьма приличном количестве, да не находилось у него таких денег, которые не были бы назначены на его собственные прихоти. Просить лишних денег у матери или отца было бесполезно: Хмаровы и так жили не по средствам. Именье было заложено и давало так мало дохода, что Хмаровым уже года два приходилось отказываться от заграничных поездок, к которым они привыкли. Жалованье, которое получал Модест Григорьевич по своей судебной должности, проживалось без остатка, и много было долгов. Понятно, что Женя не мог рассчитывать на лишнее.

Наконец, случайно скопилась в его кошельке некоторая сумма, которую он решил употребить на подарок Шане. Он отправился в лавки, приценялся к разным вещицам, сравнивал, выбирал и кончил, совсем неожиданно для себя самого, тем, что купил для себя хорошенький портсигар: уж очень любезен был приказчик и очень изящною показалась Жене вещица. Выходя из магазина, он утешил себя соображением, что у Шани и так всего много: она не нуждается так, как он. И притом, если подарить ей что-нибудь, она, пожалуй, не сумеет утаить этого от родителей, и те, пожалуй, еще поколотят, — что хорошего!

«Лучше я так приду, — она и без подарков мне рада! — соображал он. — После тех дикарей, которые окружают ее дома, я должен показаться ей человеком с луны».

Подходя к парку Самсоновых, Женя услышал голос Шани, которая заунывно напевала:

Если б, сердце, ты лежало

На руках моих,

Все качала бы, качала

Я тебя на них.

Женя поморщился.

«Этакая пошлость!» — подумал он.

Шаня увидела его и покраснела: ей стало стыдно, что он слышал ее пение. Но она не любила быть долго сконфуженной, весело засмеялась и спросила Женю:

— Ну, что, хорошо я пою?

— Поешь-то ты хорошо…

— Да где-то сядешь? — докончила Шаня. — Ну, хорошо, хочешь, я тебе спою?

— Спой, только, пожалуйста, не эту пошлость, что я слышал.

— Чем же это пошлость?

— Да помилуй, разве можно такими вещами наслаждаться!

Шаня замолчала, сорвала ветку рябины и стала ее ощипывать.

— Что ж ты не поешь? — спросил Женя. — Или ты обиделась?

— Ничуть не обиделась, а не хочу.

— Сейчас же хотела.

— А сейчас и отхотела. У меня это скоро. Пойдем-ка лучше на качели.

— Пойдем. Только ты, может быть, обиделась?

— Ну да, вот еще.

Шаня и Женя забрались на качели. Тяжелая доска, подвешенная на четырех толстых брусьях, раскачивается с легким скрипом, все выше и выше. Шаня сильно работает руками и ногами: ей нравится подбрасывать доску высоко, высоко, — и она радостно, звонко смеется. Доска взлетает выше и выше. Сначала Женя старается не отставать от девочки и, в отместку ей, подкидывать ее конец с каждым разом все выше. Потом ему приходится только держаться. Он начинает бояться и бледнеет. Он держится руками, упирается из всех сил ногами в доску, — ноги его как-то странно и страшно начинают отставать от доски при каждом взлете, и ему каждый раз кажется, что вот-вот он сорвется. А Шанька все поддает доску, поддает без конца.

— Довольно, — говорит он наконец глухим от волнения голосом.

Шанька не унимается: она работает так, что пот струится по ее лицу, — ей хочется сделать, чтобы доска стала вертикально.

— Довольно, Шанька, упадешь, — говорит Женя, задыхаясь.

Шанька отчаянно стиснула зубы. Еще один неистовый взмах, — и доска стала вертикально. На одно мгновение Женя видит прямо под собой напряженно-вытянутую фигуру девочки. Женя замирает от ужаса и беспомощно корчится, — и стремится за доской вниз, безнадежно уцепившись оцепенелыми руками за брусья, — и вот Шанька уже опять над ним и упруго приседает, чтобы повторить ужасный взмах качелей.

— Перестань, Шанька, говорят тебе! — кричит Женя бешеным голосом.

Качели взлетают по-прежнему высоко, но Шаня видит, что Женя побледнел, и перестает поддавать. Раскачавшиеся качели тяжко колышатся, Шанька тяжело дышит, черные глаза ее мерцают торжеством победы.

Не дожидаясь, когда качели остановятся, улучив благоприятный момент, Женя соскочил с доски и быстро отошел в сторону, подальше от качелей. Ему не хочется и смотреть на них: у него кружится голова.

— Ну, чего ты боишься? — спросила Шаня, спрыгивая с качелей, и побежала за ним.

— Я за тебя боюсь, ты могла ушибиться.

— Привыкла! — беспечно ответила Шаня.

— Мало ли что. Если б ты упала, я бы считал себя виновником твоего несчастия.

— Велико несчастье!

— Ты могла бы до смерти убиться, пойми, пожалуйста.

— До смерти! Большая беда. Раз умирать надо, а все трусить, так и жить не стоит, — скучно очень.

— А обо мне ты не думаешь? — убеждал Женя, досадливо краснея. — Что бы со мною было, если бы ты умерла?

Шаня звонко засмеялась и повернула Женю за плечи кругом.

— Ах ты, философ! — крикнула она. — Уж очень ты цирлих-манирлих, как я погляжу, — уж я даже и не понимаю.

После праздничной обедни народ толпами выходил из собора. Варвара Кирилловна остановилась на паперти и поджидала кого-то в толпе.

— Охота связываться! — недовольным тоном сказал Модест Григорьевич.

— Иди, пожалуйста, домой! — с раздражением ответила Варвара Кирилловна, — и не беспокойся, я все самым приличным образом улажу.

— Как знаешь, только я тебя предупреждал…

— Хорошо, хорошо, знаю.

Модест Григорьевич пожал плечами и отправился домой. В это время из церкви показалась Марья Николаевна с Шаней. Варвара Кирилловна подошла к ним.

— Я, моя милая, хочу сказать вам кое-что, — величественно обратилась она к Марье Николаевне.

— Сделайте ваше одолжение, послушаю, — отвечала Марья Николаевна спокойно. — Беги, Шанька, домой, нечего тебе тут.

Шаня весело побежала вперед. Варвара Кирилловна и Марья Николаевна сошли с паперти и медленно двигались в толпе горожан. Варвара Кирилловна немного помолчала, потом начала:

— Я хочу вас просить, чтоб вы запретили вашей дочери вести знакомство с моим сыном.

— А вы бы, сударыня, лучше вашему сыну запретили: я и так свою Шаньку в ваш сад не пускаю, — а ваш-то сынок частенько около наших яблонь околачивается.

— Дело не в яблонях, моя милая, — вы должны понимать, что ваша дочь моему сыну не пара.

— Отлично понимаем, сударыня, — мы вашего сына в свой дом и не пустим, а только чего ж он к Шаньке вяжется?