Федор Сологуб - Книга разлук. Книга очарований

Катя закрыла глаза и откинулась на спинку стула. Гимназист, близко наклонясь к ней, продекламировал страстным полушепотом:

Отодвинул я завесы плотные, —Запечатана тайная дверь.Беззаботные, безотчетные, —Отчего не теперь?Облелеял бы лаской блуждающейЯ твою заповедную дверь…Утомляющей, утоляющей, —О, не бойся, поверь!

Кошурин кончил. Катя сидела с закрытыми глазами и словно ждала еще чего-то. Наконец она открыла глаза. В них было блудливое и желающее выражение.

— Все? — спросила она очень тихо.

— Все. Поняли?

— Может быть. Только…

— Что только?

— Положим верю, — а дальше что?

— Дальше после, — ответил гимназист, радостно улыбаясь.

Катя отошла от него.

— Что, — спросил Женя, подходя к Кошурину, — у тебя, кажется, была интересная беседа с Катей Ваулиной?

— Да, — дурочка, такая боязливая, не может понять, что можно и невинность соблюсти, и…

— Капитал приобрести? — поспешил досказать Женя.

— Ну, капитал не капитал, а насладиться во все свое удовольствие. Впрочем, я, кажется, обратил ее в свою веру стихами. Хочешь, прочту тебе?

— Прочти.

Кошурин повторил свое произведение.

— Понял? — спросил он, окончив чтение.

Женя захохотал.

— Она-то поняла? — спросил он.

— На то похоже. Но, — само собой, об этом никому ни гугу.

— Разумеется.

Глава 4

Владимир Гарволин жил со своею матерью недалеко от Самсоновых. Он с детства водил дружбу с Шаней и частенько катал ее на салазках с той горки, что стояла в Самсоновском парке. Давно уже обольстила его сердце пленительно-веселая девочка, но, застенчивый и неловкий, он не умел выразить своего чувства и казался грубым и суровым. По праву старой детской дружбы он говорил Шане ты, Шаня была с ним доверчива, Шаня любила поболтать с ним о своем милом Женечке, — жестокая Шаня! И чем больнее бичевала Шаня Володино сердце речами о Хмарове, тем милее и дороже становилась она для него, — радостная, недостижимая.

А дома была у Гарволина грусть. Неонила Петровна, его мать, вдова здешнего чиновника, получала небольшую пенсию, давала за ничтожную плату уроки девочкам, которые ходили к ней готовиться в гимназию, а по вечерам отправлялась читать романы престарелой, полуглухой барыне, которая платила ей скудно и неаккуратно, задерживала ее почти каждый раз до поздней ночи, нестерпимо капризничала да и считала себя благодетельницей, потому что иногда приглашала Неонилу Петровну с Володей обедать.

В последнее время Володя тяготился этими обедами и раза два пробовал увернуться от них. Но это было неудобно: капризная старуха жестоко обижалась, что пренебрегают ее приглашениями, и не хотела слушать никаких резонов. Ей нравилось видеть Володю, — он был застенчив и неловок, и она за обедом всласть шпыняла его благожелательными наставлениями.

— Для твоей же пользы, батюшка, — приговаривала она, — мальчик ты хороший, а в жизни и полировка нужна. Неотесанным дубиной только тын подпирать.

Хоть очень неприятны Володе были эти обеды, но приходилось-таки ходить: мать просила, — а то еще место потеряет.

Нелегко достаются деньги, трудна жизнь. Утро до трех часов уходило на занятия с девочками. В это же время надо было готовить обед: постоянную прислугу держать было не на что, а ходила находом баба, мещанка, которая жила недалеко. Эта баба придет утром, натаскает дров, наносит воды, приберет кой-что и уходит до следующего утра; в назначенные дни придет вымыть полы, выстирать белье. Девочки уйдут, — еще много дома заботы и работы; сшить, починить, заштопать. Придет вечер — надо идти на другой край города, добывать гроши чтением. Каждый день, во всякую погоду, в дождь, в снежную метель, в морозы тащиться в стареньком пальтишке, которое плохо греет стареющее тело, — это было трудно.

Неонила Петровна была женщина болезненная, нервная. Девочки раздражали ее, но с ними надо было ладить. Надо было приноравливаться и к капризам богатой старухи. У Неонилы Петровны болела грудь, она все чаще и чаще кашляла, все более и более высыхала и сморщивалась. К сорока пяти годам она казалась уже совсем старухой. Чтение сильно утомляло ее, но его нельзя было оставлять: деньги нужны.

Когда Володя подрос, он стал искать для себя какой-нибудь работы, каких-нибудь уроков, — все это оплачивалось дешево, и денег с трудом хватало. Володя подумывал бросить гимназию, идти в чиновники, — мать не соглашалась.

— Дотяни как-нибудь, — без диплома век нищим будешь.

Был у Володи в Сызрани дядя, брат его покойного отца, но тому помогать было не из чего: он служил в казначействе на маленьком жалованьи и имел полдюжины детей, которым иногда не на что было и башмаков купить.

Бывало вечером Неонила Петровна собирается идти к своей старухе, одевается, укутывается в какие-то тряпки и кашляет, мучительно кашляет.

— Ты бы, мама, сегодня дома посидела, — говорит Володя, помогая ей одеваться, — слышишь, ветер так и воет, — еще больше простудишься.

— А вот закутаюсь хорошенько, и ничего мне не будет.

— Хоть бы один вечер отдохнула.

— Я отдыхать буду, а деньги сами к нам придут! — раздражительно говорит Неонила Петровна.

— Проживем как-нибудь, мама, — побереги здоровье.

— Раз умирать надо!

У Володи сжимается сердце, когда мама говорит о смерти. Он принимается мечтать, как он кончит курс в университете, получит хорошее место и успокоит маму, — усиленно старается представить себе подробности будущего житья-бытья, а в мозгу настоятельно повторяется: «Не дотянет, умрет».

Мать кашляет мучительно и покорно говорит:

— Видно, помирать пора.

Володино сердце мучительно ноет.

«Как же другие живут?» — спрашивает он себя и представляет себе людей богатых, и бедных, и счастливых, и обездоленных… Старухи, хилые, бесприютные, надорвавшиеся в непосильной работе. Но жалость к одной из этих старух, близкой, милой, перевешивает в его сердце слабую, надуманную для утешения жалость к миллионам еще более несчастных существ.

В воскресенье у обедни Мария Николаевна встретила Неонилу Петровну с Володей и зазвала их к себе обедать.

— Вот, снимались у приезжего фотографа, — рассказывала дома Марья Николаевна, — Шанька, подари, что ль, Володеньке свой портрет.

Шаня побежала к себе; за нею пошел и Володя.

— Слушай, Шаня, — угрюмо заговорил он, когда они остались одни в ее комнате, — ты думаешь, Хмаров на тебе когда-нибудь женится?

Шаня покраснела и от раскрытого еще комода, где она искала свои карточки, повернулась к Володе.

— С чего ты это? — спросила она. — Да я и не думаю. Что я за невеста? Я еще в куклы играю.

И она весело засмеялась и опять принялась шарить в комоде, торопясь и не находя.

— Ну, положим, думать-то ты думаешь! — сказал Гарволин. — А только напрасно: маменька ему не позволит.

— Да тебе-то что за печаль? — рассердилась Шаня. — Выискался какой!

— Тебя жалко: обманет он тебя.

— Он — честный! — запальчиво крикнула Шаня.

Она нашла свои карточки и держала их, не вынимая из конверта, гневно сверкая на Володю черными глазами.

— Ну, честный насчет другого чего, может быть, — угрюмо сказал Володя, — а на эти дела все они… Скажет: маменька не велит.

— Неправда! Ты — злой, злючка, ты со злости так говоришь, а сам знаешь, что неправда. Он — честный, он никогда не обманет, он милый, хороший!

Шаня притопывала ногами и щеки ее пышно рдели. Володя вздохнул.

— Ну, давай тебе Бог. Только все ж держи ухо востро.

— И слушать не хочу, и молчи, пожалуйста. И никогда вперед не смей так говорить. На вот лучше карточку, хоть и не стоишь ты за такие слова. Самую хорошую тебе выбрала.

— Эх, Шанечка!

Шаня призадумалась на минутку и вдруг весело и лукаво улыбнулась.

— Слушай-ка ты лучше, что я тебе скажу, — сказала она Володе. — Скажи мне, синий или красный? Ну, живей.

— Ну, что такое? — с удивлением спросил Гарволин.

— Скорей, скорей! — торопила Шаня. — Я задумала кое-что. Ну говори же, синий или красный.

— Красный! — угрюмо сказал Володя. — Чепуха какая-нибудь.

Шаня звонко и радостно засмеялась.

— Не обманет, не обманет! — закричала она, прыгая и хлопая в ладоши. — Знаешь, что я сейчас загадала?

— Ну?

— Если синий, так он меня бросит, если красный — не бросит. Ну что, чья выходит правда? Вот видишь, какой ты злой. Видишь, вышло, что не бросит, а ты на него врешь такие вещи.

— Эх ты, стрекоза! — уныло сказал Володя. — Задаст он тебе такого красного!

— Слушай, Володя, — заговорила вдруг Шаня, лукаво улыбаясь и заглядывая ему в глаза, — ведь ты все это из ревности?