Евгений Носов - Два сольди
- На что же он тебе, дырявый-то? - не понял я.
- Хе, милай! Голь на выдумки хитра! - засмеялась Маня. - Новый бак заводить дорогова стоит. А я как? Зашла на другой день в эмтеэс, шепнула одному, на аварийке работал. У него там в машине это самое дело... как ево... ну шланги, шланги-то?..
- Автоген?
- Ага, ага... "Ладно, - говорит, - тетка, как-нибудь буду ехать мимо, заверну". Да и завернул, не соврал. Нашлепал латок, страшон стал, корявый, пятнатый, спешил малый, латал - оглядывался... Ну да мне на комод не ставить, лишь бы капало.
- Значит, тогда и суд тебе был, как бак порубили?
- Не! Тогда только оштрафовали. А это опосля меня ишо раз заштопали. Тот же самый лейтенант. Бак-то он не нашел, мы его с Севой успели подземь схоронить в погребке, а бутылки нашел-таки. Я их по глиняным кувшинам рассовала и - в печку, вроде как молоко томится... Думала, не найдет. А он, до того пронюхливый, возьми да и загляни туда. Как так, коровы нет, а кувшины в печи? "Я, - говорит, - тебя предупреждал? Предупреждал! Не хочешь проявлять сознательность - пойдешь на трудвоспитание". А куда ж меня больше воспитывать? - изумленно уставилась на меня Маня. - Глянь руки мои, куда пальцы загнуло. Как у бабы яги. Ну-ка в войну поле на себе поднять! В колхозе ни тракторов, ни лошадей, дадут, бывалыча, на двор норму, и паши как хочешь. Которые с коровами, те хоть скотину запрягали. А нам, бескоровным, чего делать? Да соберемся артелью, по нескольку баб, станем в постромки и пошел гузню рвать! А земля не то што теперь - забурьяненная, одичалая за войну. День так-то плуг потягаешь, аж ноги гудут, как телефонные столбы в сиверку. Ну дак понимали: фронту помочь надо.
- Ну хорошо, теть Мань, - перебил я. - А из чего все это делается? Где что брала? Сырье-то, сырье.
- А где?.. Которые бурак помаленьку с поля таскали. Ну дак за это строго, при Хрущеве было - за пяток бураков срок давали. Это уж самые отчаянные шли на такое, иные исхитрялись: как только бурак начинают возить посылают ребятишек на большак, подальше от деревни, чтоб след от себя отвести. Ребятишки поперек дороги положат жердину, а сами в кустах затаятся, ждут. Вот тебе машина едет, бурак в самый закрай. Ну палка и палка, мало ли чево на дороге валяется, шофер гонит себе, не обращает внимания. А машину-то и тряхнет на неровности, глядишь, два-три бурака и выпрыгнут за борт. Дак и без жердины сколько так-то порастеряют на ухабах. Вроде и не воровство, ребятишкам даже забава, а за день этак-то и натрусят мешочек... Я-то бурака не трогала и детей своих не посылала: у меня уже судимость была. Я так: пять кило конфет возьму - вот тебе и затрава. Пять кило подушечек, самых дешевых, по десяти рублей. За них мне никто ничево. А штоб незаметно было - я куплю маленько в одном магазине, маленько в другом. Из них получается пять литров хорошева пития, без "ванька". И запах приятный. Ну вот и считай мои капиталы. Литру я отдавала барыгам по двадцати рублей. (Маня вела счет по действовавшим тогда ценам, поскольку денежная реформа к тому времени еще не подоспела.) Ежели в две недели раз соберешься, изгонишь, стало быть, с пяти литров получается сотня припеку. Из ее половину сразу откладываешь опять на подушечки. А остальная половина - твоя. Вот на эти полсотни и пляши, считай, две недели. А чево на них, ежели селедка пятнадцать рублей? Выходит, на три кило селедки всей-то моей поживы. Дак одной селедкой жив не будешь, да я ее и не брала, не по карману. А домой идучи, набирала чево подешевле: камсицы, хлеба, ну, когда бубличка ребятишкам. Бежишь домой, себе мороженова не купишь: хочется, да все жмешься, шутка ли, два рубля отвалить! А уж обновку какую справить - и не рассчитывай. Што у солдатов разживусь - сапожонки какие али тряпку, - то-то и носится. Это я тебе как перед Богом. Была б моя возможность, да разве я б маралася, вся душа в синяках. А мне ишо продналог выплачивать. Есть корова, нет ее, двести литров молока отдай. Где хошь бери, а рассчитайся. Да сто штук яиц. Да два с половиной кило шерсти. Да тридцать два кило мяса. Да заему сколь. Мне ежели рассчитаться за все это, полгода надо, штоб из бачка капало...
- Теперь тебе и без бачка обойтись можно, - сказал я. - Дети выросли. Сергей вон скоро приедет, работать станет, корову заведете. А там и Николай воротится.
Маня огладила лицо грубыми, уродливыми пальцами, сгребла со лба прядку сивых волос.
- Да уж скорей бы... думала ли я девкой, што со мною такое станется? Сколь страху-то пережито за те-та самогонные копейки! Да позору! Рази ж я жить по-людски не хотела, штоб не скрадничать, не таиться? Сплю, а мне только и снится: вот идут, вот здучатся. А у меня все расставлено. Прячу-прячу причиндалы, а они, проклятые, изо всех углов торчат. А то, снится, убегаю. Вот бегу, вот бегу! По кустам, по крапиве, клочья от себя рву, ноженьки мои подкашиваются, и дыху никакова нету, а сзади в свисток свистят, кричат: держи, держи ее, такую-рассякую... А уж того страшнее, когда привидится - судят меня. Уж который раз одно и то ж вижу: большой-пребольшой зал, народу полно. В первом ряду участковый Иван Поликарпыч сидит, рукой от меня застится, по обе стороны от него - детки мои перепуганные, соседи, подружки самогонные... Иной раз такая казня привидится, на што тебе суд на яви. Проснешься ночью, сердце бухает, пот ледяной...
Маня опять задергала животом, и я не сразу сообразил, то ли она смеется, что-то вспомнив забавное, то ли плачет. У нее ведь не поймешь: и то и другое перемешалось, как в переломную погоду. Но она отвернулась, и я догадался, что Маня не смеялась.
- Тот-та бак все печенки мои переел! - вырвался вдруг из нее полузадушенный вскрик, и она поспешно принялась перехватывать слезы, размазывать их по лицу. - Ни дня, ни ночи от него не вижу.
Она нехорошо, по-мужицки выругалась. Я смущенно уставился себе под ноги.
- Будь ты проклят! Огнем бы тебе гореть!
Маня подхватилась, села на топчане. Грубыми, неуклюжими пальцами она скребла по груди, рвала рюши на новом платье, дыша мелко, прерывисто. Лицо ее покрылось бурыми пятнами, тогда как неухоженные разлатые губы бескровно побелели.
- Теть Мань! Теть Мань! - не на шутку испугался я. - Тебе лежать надо... Сейчас воды принесу.
- Не нада мне ничево! - она дышала мелко, прерывисто. - Ничево не нада...
Я схватил ее за плечи, пытаясь опять уложить, но она вдруг налилась какой-то неукротимой, упрямой силищей и дико, не узнавая, так глянула на меня, что я отступился, бормоча что-то растерянное, бестолковое.
- Пусти! - Маня больно толкнула меня в грудь. - Пусти мене. Щас я его, заразу... Я его щас...
Во дворе, в тени под плетнем, Сашка, сидя на перевернутом ведре, играл на гармошке; рядом по обе стороны от него пристроились на корточках Сима, дядя Федор, дядя Аполлон и еще мужики, несколько подростковых пар лениво, разморенно танцевали, когда Маня, а вслед за ней и я выскочили из кладовки. Я не мог предвидеть, что она замыслила, и потому не упредил ее движение. А она на бегу сцапала в сенях подвернувшийся топор и, будто объятая пламенем в своем красном платье, вылетела с топором во двор на солнечный свет.
Куры брызгнули от нее в разные стороны, завизжали и разбежались перепуганные девчонки. Мужики оторопело замерли под плетнем.
- Я ево щас, падлу! - сорванно и полоумно взвизгнула Маня, встрепанная и дикая.
- Ма-а-а! - где-то за сараем истошно заверещала маленькая Нинка.
Первым вскочил дядя Федор, за ним, отшвырнув гармошку, подлетел Сашка.
- Да ты что, ма? - крикнул он, все еще не понимая, что случилось.
- Марья... - смело пошел на нее Федор. - Ну-ка, брось, топор... не дури... Что за шутки?..
Маня, ослепленная солнцем, загнанно озиралась.
- Дай, говорю, топор... - строго настаивал Федор. - Дай сюда.
- Да што вы смотрите! - махал руками Сима, однако не подходя близко. Она же спятила! Веревку, веревку давай! Сашка, где веревка? Вязать ее надо!
Сашка, белый весь, побежал куда-то.
- Хватайте ее! - визжал Сима. - Она же всех порешит!
- Да погоди ты... - коротко обернулся дядя Федор. - Чево... орешь?
- Нечево мене ловить. Хватит! - сипло, остервенело вскрикнула Маня, и топор в ее руке полоснул меня по глазам зловещим солнечным взблеском. Отойдитя! Никто не подходи! И ты, Хведор, не лезь...
Она кинулась к погребице, скрылась под ее соломенной застрехой, и, пока мужики растерянно толпились, не понимая, что стряслось, оттуда с грохотом выкатился пустой бак - уродливый от бесчисленных вмятин и грубых автогенных заплат.
- хватит! Хватит мене ловить! - выкрикивала она, соскребая с лица спадавшие космы. - Нечево...
Вскинув руки клином над головой, вся подавшись вверх за топором, она с тяжким выдохом рубанула по баку. Бак пусто гукнул и осклабился косой рваной дырой. Вырвав из надруба топор, Маня принялась махать наотмашь, вкладывая в свои замахи всю скопившуюся ярость:
- Кормилец, падла! Поилец, гад!.. Отец родной! Всю душу вынул, стерва! У-у, пар-ра-зит! У-у!! А-ах! Э-эх!
- Змейку! Змейку не тронь! - кричал Сима. - Побереги, дура! Еще сгодится!
