Владимир Крупин - Повесть о том, как
- Кукует и кукует,- произнесла Аня.- Хорошо бы сейчас пойти к реке и выкупаться. Раз уж столько насчитано лет жизни, то не страшно и нырнуть.
- Евланя дал Кирсеичу вечную жизнь. Хочешь, тебе даст.
- Ни за что! Я ведьмой буду. Знаешь, я думала, эта Аннушка безгрешна, а в старину объявили бы ведьмой: накликала пожары.
- Не она ж поджигала. Давай о другом, а то напустим на себя... Этот Евланя, знаешь, как предлагает омолодиться? Запомни: надо избавляться от плохого. Некоторые женщины, например, стараются не смеяться, зря! Морщинки от смеха самые женственные. Смотри, баба Маня, очаровательные морщинки.
- Надо идти,- сказала Аня.- А то всего не переговоришь.
Мы поднялись из теплого гнезда. Костер все светился. Долго шли по желтому полю. Долго прощались.
Птицы, перестав кричать, кружились над костром. Беззвучно пронеслись самолеты.
14
Вернулся. В окне домика горел свет. Но казалось, какой-то другой, не электрический. То ли это было от лунного света. Ноги почему-то не шли к домику. "Пойду к Евлане. Нет, к Кирсеичу. Не могу же я спать в доме, где двери открываются как хотят". Не могу же я рисковать сейчас, когда еще не знаю, что будет со мной.
Лунная дорожка лежала как раз на мостках. Этого не может быть, думал я, мостки не могут отражать луну. Не могут.
Мостков не было. Лунная дорожка подбежала и легла к моим ногам. Темнели на том берегу заколоченные избы. Я оглянулся - в домике моем мерцал свет.
Сяду и буду сидеть, решил я. Высохнет же когда-нибудь эта вода. Или замерзнет. Перейду по льду. Сам я замерзнуть не могу. Я тепло одет, она гладила мой лоб, щеки, им тоже тепло. Она целовала мои глаза, я никогда не ослепну. Когда я лежал и она склонилась надо мной, полосы упали и я был в шалаше ее волос. Надо будет сказать ей: в шалаше твоих волос и белое лицо вверху. Почему она плакала? Когда она залезла на дерево и расставила руки смеясь, я упал на снег и тоже раскинул руки и был ее отражением - два креста, вверху и внизу. Тень ее закрыла меня. Подожди, сказал я себе, на каком снегу?
Луна по-прежнему стояла вверху. Сколько я сидел? Она не сдвинулась. Я стал наблюдать - луна стояла. Длинная тень одинокого дерева была будто приколочена гвоздями к земле.
Луна стояла на одном месте! Щипать себя было бессмысленно, я не спал. Я чувствовал лицом прикосновение ее ладоней. Она приклоняла голову и слышала мое сердце, а я поцеловал ее в волосы и сказал, что перецелую каждый волосок. "Ой, не ври,- сказала она,- уж подожди, пока не стану бабушкой, волосы поредеют, твоя задача облегчится".
"Пойду в дом! - решил я.- Что такое на самом деле? Мужик я или не мужик? Да такая светлынь, такая лунища!" И снова я поглядел вверх.
Луна не двигалась!
Я подошел к тени дерева и провел носком черту по краю четкой тени на стерне. Потом отошел к реке, потом погулял по полю, посидел, вернулся.
Тень не сместилась ни на вершок. "Что ж ты, голубушка? - спросил я луну.- Глупа-то глупа, но есть же какие-то законы". Вдруг голос, страшный, как неживой, негромкий, повернул меня, я оглянулся и оцепенел.
К домику шли белые тени. Кругами, будто поле было озером, а домик был брошен в него. Кто-то тихо толкнул меня в спину, я пошел.
Дом светился. Голос медленно говорил:
- Здесь наши могилы, не ступай на них. И не ступай даже на те места, где нет могил, они могли бы быть, но мы похоронены в других местах.
Я прошел в домик по светлому коридору. Дверь отворилась, я вошел в темноту сеней. Нащупал ручку двери в избу, потянул. Сразу ударило дымом. И, еще не понимая, чего надо вытаскивать из горящей избы, я вбежал внутрь. И сильно пригнулся, чтоб хоть что-то разглядеть.
Человек в черном комбинезоне стоял на коленях перед печкой. Лица его из-аа дыма не было видно. Он вскочил, и я не успел испугаться, как он вновь кинулся на колени к дымящему челу печи.
- Истопи печь! - глухо попросил он.
Я подошел к окну, толкнул от себя раму. Дым стал выходить. Мужик в комбинезоне сел за стол, закрыл лицо черными, в саже и мазуте, руками. Я налил в стаканы, звякнул и толкнул мужика в плечо. Он отнял черные ладони.
Белое-белое до бледности лицо, с измученными собачьими глазами.
Он выпил. Его затрясло.
- Похмелье выходит?
- Мерзну. И всегда буду мерзнуть. В ту первую ночь ты здесь был, я около утюга немного погрелся, мало. Луна сдвинулась, я побежал, чтобы успеть...
- Куда? А где ты живешь?
- Я ищу лопату. Ну и утюг уронил, хорошо - ты хватился. А то сгорел бы.
Я начинал понимать:
- Ты - тракторист, который запахал кладбище?
Он кивнул. Его трясло от холода. Я подошел к печке. Нащепал сухой березовой лучины, обкрутил берестой. Поднес спичку. Береста обволоклась бело-сизым дымом. Низкий голос сказал что-то вдруг, я оглянулся, сбоку стоял и тянул к бересте руки тракторист. Я швырнул бересту в ведро под рукомойником.
- Зачем?
- Тебя не согреет. Что она тебе сказала? Аннушка?
Он отскочил в угол.
- Ну!
Береста, дымясь и треща, плавала в помоях. Он подбежал в стал держать над ней черные руки.
- Что сказала?
Снова раздался низкий голос, теперь различимый:
- Когда он, после того как выпил из горлышка вторую бутылку, упал около своего трактора, Аннушка сказала: "Не примет его мать-сыра земля".
- Повтори.- Но понял вдруг, что он не слышал.
- Я был пьяный, я не помню, что она сказала.
- Она сказала: "Тебя не примет земля".
- Да, мне потом говорили. Я стал пить, безобразно пить, зимой поехал за дровами, привез одни сани, выпил крепко, с собой взял и поехал за другими. А в пускач вода попала, трактор обратно не завелся, я остался в кабине, выпил остатки и уснул - и замерз. Затопи печь.
- Дальше?
- Дорога к трактору заросла, не пройдешь. Так он и стоит, и я сижу внутри. Но согреться ж хочется, и я иду сюда, на бывшее кладбище. А согреет меня старая Аннушкина кофта.
- Привидения мучают тебя?
- Нет. Они же все издалека. Родились тут, умерли не здесь. Так, прилетят и обратно.
- Я слышал, после смерти обрастают, а ты чисто выбрит.
- В тот день и побрился. Если б я по-людски помер, а то по пьянке. Кожа сразу обмерзла.
Лампочка вдруг погасла. Тень оконного переплета легла на пол. Тракторист выхватил из ведра дымящую бересту и закричал:
- Дай мне лопату! Дай мне лопату! Мне надо зарыть себя. Дай мне лопату.
Раздался звон, тень переплета сдвинулась и пошла по полу. Когда она коснулась того места, где стоял тракторист...
15
Зубная паста, щетка, мыло! Полотенца не надо, так высохну! Я сбежал к реке. Умывался с мостков, лицом к молодому слепящему солнцу. В верше плеснуло. Я выдернул переднюю жердь, распустил стяжку и выпустил маленького энергичного щуренка.
Красная торфяная вода плескалась из пригоршней рубиновыми лохмотьями. А ну еще на лицо, ах! А ну за шиворот! Ну еще!
Проснулся. Лицо приятно холодило. Ядрено ломило зубы.
И вдруг, решившись, сдернул с себя одежду, добежал до середины мостков и сорвался. Вначале обожгло и чуть не выскочил, но скрепился. Увидел лес травы, гуляющих в нем карасей, вдруг внизу стало темно - провал. Поплыл в него - родники били из бездны, затягивали. Но карась вдруг сунул свою морду навстречу, и я, на последнем издыхании, выскочил. Отдышался, оделся.
- Как спалось? - поинтересовались с того берега. В тени дерева, где еще держалась роса, на бревне сидели мои знакомцы.
- А вы чего вчера ушли, Евлампий Георгиевич?
- Да я думал, надо же когда-то и выспаться.
- Доброе утро!
- Доброе утро!
От избы Евлани тянуло бабы Маниной стряпней. Не один я ощущал ее запах, козы стояли, задрав кверху жующие морды.
- Продолжаем? - спросил Кирсеич и объяснил мне: - У нас ученый диспут, будьте судьей.
- Судить вас? Увольте. Вам надо по крайней мере умудренного годами старца, уже пережившего день века и не впавшего в детство.
- Вот именно! - воскликнул Евланя.- Дело не в знаниях, а в мудрости. Хотя детство и есть мудрость.
- А куда ты без знаний? - спросил Кирсеич.- Ведь я в жалобе верно писал, что ты не читаешь газет и не слушаешь радио, ты отстаешь от жизни.
Евланя отмахнулся.
- Разве отставание от жизни в этом? Знание ведет к растерянности. Что ж мы тогда отшель-ников уважаем? Кто им в скит радио проводил? Можно и газеты читать и быть тупым. Отстать от жизни! Что знали, например, древние греки о нашей жизни? Чего ж мы их цитируем?
- Это не спор,- сказал я,- а передергивание. О чем вы говорили до меня?
- О пчелах,- ответил Кирсеич.- Я говорю, люди специально учатся - и то не рискуют новую породу выводить.
- Продолжим,- сказал я.- Кто первый?
- С какой средней скоростью летит пчела? - спросил Кирсеич.
- Не знаю,- ответил Евланя.
- Один - ноль в пользу Кирсеича. Дальше.
- А на какое расстояние летит пчела?
- Не знаю.
- Два - ноль. Следующий вопрос.
- За каким нектаром пчела полетит за десять километров?
- Это ненужные и лишние знания,- сказал Евланя.- Зачем мне знать, с какой она скорос-тью летит и за сколько? Они же умнее. Сами обживутся где захотят. Вот мы - люди, кто нас изучает? А мы сами строимся как? Окнами на юг. Чтоб река недалеко, вода питьевая, лес, поле. Так и пчелы. Да еще в сто раз умней. Позвольте реплику.
