Джафар Джабарлы - Севиль
Гюндюз. Это что, тетя? На пароходик похоже...
Гюлюш. Нет, милый, это старинная посуда.
Гюндюз. А ну-ка, дай, я попробую, не поплывет ли.
Гюлюш. Нет, детка, золото тяжелее воды и потому не может плавать.
Абдул-Али - бек. Правильно! Правильно! Оно потонет в воде.
Мамед-Али. Ничего подобного! И вовсе не потонет...
Гюндюз. А вот мы сейчас попробуем (спускает посуду на воду. Она тонет. С веселым криком). Ого, потонула, потонула! Значит, не годится.
Гюлюш. Довольно, милый. Теперь собери свои игрушки и иди к товарищам в сад. А вы пожалуйте в комнаты. У нас гости.
Абдул-Али - бек. Гюлюш-ханум! Я хотел бы спросить у вас. Быть может, при гостях будет неудобно? Вот целый месяц, как газеты пишут об одной книге. Как она называется? Сейчас... (Ищет в газете).
Мамед-Али (подсказывает). "Путь к раскрепощению азербайджанки".
Абдул-Али - бек. Да-да, вот. (Показывает газету) Кто такая эта Севиль? Статья-то хорошая, только понять ее трудно.
Гюлюш. Возможно. В статье дается глубокий анализ и немало новых философских понятий, которые неподготовленному читателю трудно усвоить сразу.
Мамед-Али. Это невозможно. Никогда азербайджанка не может написать такую вещь! Это или француженка или француз... Во всяком случае, француз.
Абдул-Али - бек. И то правильно! Я как раз об этом думал. Откуда у азербайджанки такие способности? Хотя кто знает! Сейчас времена такие!... Помните, Гюлюш-ханум, лет восемь тому назад у Балаша была жена. Где она не знаете?
Гюлюш. Как же, первое время я занималась с ней. Затем она поступила на рабфак, проявила большие способности, получила командировку в Москву. Последние годы училась там в университете. Думаю, что скоро вернется.
Абдул-Али - бек. Вот видите! Кажется, и ее звали Севиль, не так ли?
Входят Балаш и Эдиля с букетом цветов.
Мамед-Али. Ничего подобного. Учись она хоть на небе, все же не сумела бы написать такую книгу. Вот и все.
Эдиля. Здравствуйте, мадемуазель! Привет и поздравления вам и вашему воспитаннику! А где он сам?
Гюлюш. Спасибо, Эдиля. Добро пожаловать!
Эдиля. А где же Гюндюз?
Балаш. Где же Гюндюз?
Гюлюш. Сейчас придет. Он в саду с товарищами... Гюндюз, Гюндюз, иди сюда. Отец пришел.
Гюндюз (вбегая). Кто? Кто? Отец? (Растерянно оглядывается). И мама пришла?
Гюлюш. Нет, детка, только папа пришел. А поздороваться не надо?
Балаш. Гюндюз!
Эдиля. Я никогда бы не подумала, что из того малютки может вырасти такой чудесный мальчик. Ты меня помнишь, Гюндюз? Я тебя целый год нянчила.
Гюндюз (хмурясь). Я вас не помню...
Балаш. Гюндюз, сынок мой, иди ко мне!
Гюндюз. Здравствуйте!
Эдиля. Возьми букет.
Гюлюш. Бери, Гюндюз, эти цветы твои.
Гюндюз. А почему они такие вялые?
Гюлюш. Гюндюз, нельзя же быть таким откровенным. Цветы хорошие. Только давно сорваны и завяли.
Балаш. Свежих нигде не нашли.
Абдул-Али - бек. Совершенно верно, и мы не нашли.
Мамед-Али. Ничего подобного. Цветы где-то в городе есть, только далеко.
Эдиля. Черт бы побрал этих большевиков! Что они нам оставили? Будь у нас по-прежнему фаэтон, мы бы из-под земли достали.
Гюндюз. Я поставлю их в воду. Может быть, оживут.
Гюлюш. Хорошо, детка. Поставь.
Гюндюз уходит. Балаш провожает его задумчивым взглядом.
Абдул-Али - бек. Да, простите, Гюлюш-ханум. Мы говорили об этой книге.
Эдиля. Вы все о том же?
Мамед-Али. Нет, мы только хотим узнать об авторе.
Абдул-Али - бек. А что если это та самая Севиль, которую мы знаем?
Эдил я. Ха-ха-ха! Та самая, у которой при людях язык заплетался и губы тряслись, как листья? Та, что, поцеловавшись со мной, чуть было и Мамеда-Али не поцеловала?
Мамед-Али. И вовсе не меня, а Абдул-Али-бека.
Эдиля (продолжает). Та, что спустя год, кажется, при Абдул-Али-беке валялась у моих ног вся в лохмотьях?
Абдул-Али - бек. Правильно! Как раз я сейчас об этом думал.
Эдиля. И вы говорите, что эта самая Севиль могла написать такую книгу? Как вы думаете, Гюлюш? Помните, не будь вас, она бы Мамеда-Али поцеловала?
Мамед-Али. Да не меня, а Абдул-Али-бека. А что до книги, то и гадать не приходится... Куда там азербайджанке?...
Гюлюш. Мне думается, что поцеловать Абдул-Али-бека не такая уж беда. Целовать его могут по-разному: одни - сознательно, другие - по недоразумению; одни - открыто перед всеми, другие - тайком. И едва ли Абдул-Али-бек на это обидится. Что же касается...
Эдиля (перебивая). Во всяком случае, ничтожная женщина, еще вчера ползавшая у чьих-то ног, не может написать такую книгу.
Гюлюш. Как сказать! Говорят, что слоны в Индии безропотно сносят все побои и уколы слабеньких людей, которые ездят на них, до тех пор, пока укол не заденет их за больное место. Тогда они хватают обидчика хоботом и бросают наземь, топчут его ногами. До чего крайность доводит! Говорят еще, что тонущая обезьяна становится на своего же детеныша, чтобы спасти собственную жизнь. Как знать...
Абдул-Али - бек. Совершенно верно! Как раз и я об этом думал.
Мамед-Али. Ничего подобного! И вовсе не так!
Эдиля. Наконец, утверждают, что это просто вредная книга. Она может развратить наших женщин.
Абдул-Али - бек. Да вот же книга.
Эдиля. Послушайте только, что там написано!
Мамед-Али (читает). "Основное зло заключается в том, что азербайджанка, как и вообще женщина, стала строгой блюстительницей законов так называемой чести, обязательных только для женщины. При желании мужчина может сколько угодно пользоваться любовью каких угодно женщин. Женщине же запрещено даже взглянуть на другого мужчину. Для мужчин неверность шалость, а для женщины даже мимолетный взгляд - бесчестие, преступление против нравственности..."
Эдиля. Ну что это, не безнравственность?
Мамед-Али (читает). "Для окончательного освобождения женщины одного снятия чадры недостаточно. Женщина на Западе не знает чадры, и она все-таки не свободна. В первую очередь женщине нужна экономическая свобода..."
Эдиля. А это? Не безнравственность?
Гюлюш. Может быть. Только не забывайте, что нравственность - понятие растяжимое: ее всяк может понимать по-своему. Только не все говорят то, что думают. А те, что высказывают свою мысль откровенно, заслуживают полного одобрения. Ведь искренность-то чего-нибудь стоит!
Абдул-Али-бек. Конечно, по программе нашей Советской власти... (Показывает на свои значки Осоавиахима). Все должны учиться. У Маркса говорится, что все кухарки должны научиться управлять государством. То же самое изволил повелеть и наш пророк. Подумайте - если бы аккуратно собирались все подати, назначенные пророком, то и бедняки стали бы богатыми. Учение нашего пророка, оказывается, и было большевизмом, только мы его не поняли.
Вбегает Гюндюз с осыпавшимся букетом.
Ггондюз. Цветы не годятся, тетя, не годятся. Только собрался поставить в воду - они осыпались. Одни корешки остались. Посмотри!...
Гюлюш. Таков, детка, удел всего старого. Унеси их.
Звучит музыка.
Прошу вас в комнату. Там веселее.
Все уходят. Балаш один. Сидит угрюмо, глубоко задумавшись. Из комнаты слышится пение.
Балаш (тихо напевает).
Ни веселья, ни роз я в саду не найду
Так тоскливо в пустом, облетевшем саду.
Виночерпий сегодня неласков со мной,
Я к отшельнику мудрому лучше пойду.
Весь я твой, о владычица жизни моей,
Я твой раб и твоей благосклонности жду.
Входит Гюлюш.
Гюлюш. Почему ты не идешь, Балаш?
Балаш (возбужденно). Гюлюш! Гюлюш! Верни мне мою семью! Ты разрушила мою жизнь. Мой ребенок не узнает меня. Отдай мне сына! Верни мне отца! Скажи, где Севиль?
Гюлюш. Вот как! (Смеется.) Брось это все, Балаш. Таков беспощадный закон жизни. Сегодняшний день не приемлет вчерашнего, а завтрашний не признает сегодняшнего. Пойдем! Оглянись вокруг-все залито весенним солнцем. Листья целуются. Цветы играют. Повсюду радость, веселье. Все играют и поют! Слышишь?
Из комнаты слышится пение:
"Я была цветком, но кто-то вдруг
Сорвал цветок
Молодой,
Тотчас по рукам пошел бутон,
Росой зари
Налитой.
Быстро пролетел мой светлый век,
Мой светлый век,
Золотой!
Ах, соловей, мой бедный друг,
Печальный час
Наступил!
Ах, сердце, плачь! Родное, плачь!
Прощальный час
Наступил!"
Балаш (пятится назад). Слышишь, Гюлюш? Зачем я пойду теперь туда? Кто у меня там? Ах, Гюлюш, ты погубила меня...
Гюлюш. Я?
Балаш. Да, ты. Когда тучи сгущались над моей головой, ты приветствовала их. Это ты их столкнула, вызвав страшную молнию. Это ты бросила моего отца в морозную ночь. Ты разрушила мою семью. Гюлюш, сестрица! Милая! Я гибну. Спаси меня. Скажи, где отец? Где Севиль? Живы ли они? Как я виноват перед ними! Сестрица, милая, пожалей меня! Посоветуй, что мне делать?
Гюлюш. Я не знаю, Балаш. Ты труслив, как заяц. Жизнь сама подскажет, что тебе делать. Идем. (Берет Балаша га руку и увлекает за собой в комнату.)
Из комнаты доносится песня, которую пела Севиль в первом действии:
