Городошники - Татьяна Нелюбина
– С двумя детьми?! Я спасала семью! Я думала не о себе, а о… И я была права! Теперь-то все счастливы!
– О чем я и говорю.
– И я о том же!
– Знаешь, у нас все-таки была очень хорошая группа.
– Нет! Я ее терпеть не могла!
– Ой, Кислушка, – сказала мне Людмила Борисовна. – Ничего ты еще не понимаешь. Вот доживешь до моих пятидесяти…
– Не надо меня припугивать!
– Обложила Прохора детьми, устроила свою жизнь по собственному усмотрению. Ждала любви большой, большой, любви звездопада, я помню, а если не будет такой, тогда вообще ничего не надо. Но в старых девах ты, однако, не засиделась. Потребовала, чтобы любовь принесли на серебряном блюдечке с золотой каемочкой.
– Я?! Я потребовала?
– Ты, Милочка.
– А ты, Людмила Борисовна, ты… – я не знала, как бы мне ее посильней задеть, эту самодовольную деканшу! Я не желала с ней соглашаться!!
– Согласишься, – сказала она устало, – куда денешься.
– Ни за что!!
– Но ты – это я, – напомнила та.
– Нет! Я себя такой не приемлю!
– А я не верю, что ты – это я. Я изменилась. Мне неприятно, что я такой, как ты, Милочка, когда-то была.
– Была, была! – злорадно заверила я. – А я не стану такой, как ты! Никогда!
– Перестань, милочка. И знай: я ничего не боюсь – кроме старости. Никому не завидую – даже юности, потому что не в состоянии прожить еще одну жизнь. Я счастлива, что справилась со своей. Я стала великодушной. А тебе – еще предстоит.
Я, наконец, вышла сама от себя, осторожно закрыла дверь. Пробралась между прокладчиками паркета, остановилась у ректората… и ощутила противную дрожь. Милка, Милка.
– А, жена! Прекрасно выглядишь. Подписать что-нибудь?
Я положила перед ним бумаги.
Ведь прошло столько лет, я изменилась, шла вперед, простилась с той, какой я была тогда. Я стала другой и та, какой я была, та, другая, мне неприятна. И встреча с той, какой я была, мне неприятна и не нужна, и напоминание о прошлой жизни тоже ни к чему… Встреча со старыми друзьями – встреча тех, кого уже нет. Есть совсем другие люди, в которых мы упорно хотим видеть тех, кого уже нет, кем мы уже не можем и не хотим стать, – зачем она?
– Что это с тобой, жена?
Тогда я перевела взгляд на него.
Он погрузнел. Посолиднел. Одет хорошо, но галстук, пожалуй, крикливый, по молодежному пестрый, галстук слишком широкий и яркий… Не ректор, а этакий рубаха-парень, свой в доску.
– Когда народ собирается? Я убежден, ты все отлично организовала. За что ты ни берешься, все выше всяких похвал.
Сейчас мне цветочки подарит. А вечером – французские духи. Ну, значит, все в полном ажуре.
– Кислушка! – завопил Славка Дмитриев (или тот человек, который им когда-то был), влетел в кабинет, накинулся на ректора с криками: – Ты ли это?! – Принялся тискать его, отталкивать и опять рассматривать. – Глазам своим не верю! – Потом, наконец, оставил его, уселся поудобнее – и смел все время, все изменения, все стало, как было раньше. Пока в кабинет не заглянула секретарша:
– Прохор Сергеевич, вас там…
– Да, – сказал Прохор, уходя из студенческого времени, превращаясь прямо на глазах в новоиспеченного ректора. – Слушай, ты меня извини, у нас сейчас заседание…
Но Дмитриев был не из тех, кого может смутить такая мелочь, как изменения.
– Брось, какое заседание, когда вся группа собирается!
– Весь выпуск, – напомнила я. – То есть все выпуски.
В кабинет ворвалась наша группа.
– Прохор!
– Милочка-а-а!!!
И пошло, и поехало.
Ах, Славочка! Ах, Олечка! Ах, вестибюль! Ах, коридор, а помните! А наша аудитория! Кафедра! А помните?
Мой муж был смят, забыт, разочарован. Он сидел в ректорском кресле и просил тишины, но его голос тонул в ностальгических воплях, а помнишь? нет, ты помнишь, а?
– Да тихо вы!
Ой, ха-ха-ха, неужели снова собрание?! Ужас, в чем мы опять провинились?! Прохор, позарез нужно смыться, умоляю, не ставь «энку», а, будь другом! Ты че, у нас каникулы, мы уже крестиками каждый день обозначили, а в конце – петля, ха-ха-ха!
Ну же, мой муж, посмейся вместе со всеми, ты здесь сейчас – как все, ты наш староста.
– Прошу тишины в последний раз! – потребовал муж.
Шум, наконец, стихает, дяди и тети замирают, как школьники.
Перед ними – ректор, лауреат, заслуженный архитектор, автор таких-то трудов, а они вздумали его к себе приравнять, только потому, что имели честь учиться с ним в одной группе.
Вот если бы сейчас в кабинет вошел Иванов, мой Проша расстелился бы перед ним ковриком. Но Иванов на съемках. Он прислал трехминутный ролик с приветствием, мы его на торжественном заседании посмотрим. Иванов – гордость нашей альма-матер. Так получилось, что на киностудии, где он работал архитектором сцены, Никита Михалков снимал своего «Обломова». Он и Иванов подружились. Иванов переехал в Москву и стал известным режиссером.
Муж, добившись тишины, эксплуатирует ее изрядно, не замечая зевков, снисходительных усмешек, перешептывания, переглядывания.
Я признаю, что он воистину великолепен.
А вы? Трудно вам подыграть человеку, отдать ему должное, потешить? Дайте ему возможность развернуться. Себя показать. Что вам стоит? Вы только представьте себе то состояние, когда валишься с ног от усталости и шепчешь: все, не могу больше. Не могу изо дня в день одно и тоже повторять, повторять это все не могу, пропади все пропадом… Но какая-то сила снова и снова выносит тебя на кафедру, ты опять и опять оглядываешь зал, где шуршат тетрадки, щелкают ручки, скрипят стулья, где кашляют, чихают, шепчутся, смотрят на тебя или нет, твои глаза загораются, ты вновь и вновь начинаешь все сызнова, из года в год, изо дня в день открываешь свои конспекты и не заглядываешь в них, читаешь лекции потоку, наслаждаешься своим поставленным голосом, удачно ввертываешь студенческие словечки, пережидаешь невозмутимо, когда смолкнет смех, вдохновляешься еще больше, воодушевляешься своим умением держать аудиторию, сыплешь шутками и под восхищенный шум заканчиваешь лекцию. А молодняк веселится: во дает! мировой мужик! Рубаха-парень.
Он у меня красавец, он у меня такой, без слушателей пропадет.
– Подождите, а что здесь изменилось? – вскрикнул Дмитриев.
Я хотела сказать, раньше в этом кресле сидел наш ректор, Николай Семенович Алферов,* а теперь…
Но Славка указал на портрет. В наше время там висел Брежнев, теперь – президент.
Славка достал из портфеля бутылку. Раньше это был портвейн, теперь – благородное красное. И осматривается! В поисках стаканов.
– Фотографироваться зовут! Наш выпуск!
Мы
