Без исхода - Константин Михайлович Станюкович
Он храбро запечатал письмо, храбро надписал адрес, но когда вышел на улицу, чтобы опустить письмо, храбрость пропала, и он долго еще бродил по улицам, не решаясь бросить письмо.
«Экой я бабой стал! Какие еще размышления! Тогда вырвалась глупость, надо ее хоть исправить!» И он, заметив вблизи почтовый ящик, быстро опустил письмо.
— Теперь с плеч долой! — сказал он, приобадривая себя.
Но молодость взяла свое. Какое-то сиротливое чувство одиночества подступило к сердцу; ему вдруг сделалось невыносимо грустно; он отошел от почтового ящика, а слезы так и лились из его глаз.
Со времени отъезда Черемисова из Грязнополья Ольга почти не выходила из комнаты и зачитывалась книгами. Она сперва спокойно ждала письма от Глеба, потом стала беспокоиться, наконец ею овладело такое нетерпение, что, кажется, знай она, где он, она решилась бы ехать в Петербург.
Настасья Дмитриевна по-прежнему была величава и холодна; о Черемисове ни разу, конечно, не напоминала и искренно молила бога, чтобы «этого негодяя постигла какая-нибудь кара». Николай Николаевич все время был в Петербурге в хлопотах о концессии, а Федя поступил в университет и, сблизившись с товарищами, почти что не бывал дома, к ужасу Настасьи Дмитриевны.
Однажды вечером Ольга сидела у себя в комнате за книгой. Но как она ни принуждала себя, строки прыгали перед ее глазами, и она ничего не понимала. Ольга с сердцем отбросила книгу и заходила по комнате.
«Что ж это значит наконец? Здоров ли он? Жив ли наконец? — мучилась Ольга. — Я подожду еще неделю, — решила она наконец, — и если он не напишет, я поеду сама отыскивать его!»
«А мать, а отец?..»
Она давно уже раздумывала над этим вопросом и не могла решить его. Но теперь, ввиду неизвестности, решение само сорвалось с языка, и никакие препятствия не остановят ее. Рано или поздно это бы случилось.
Двери тихо отворились. Вошел Филат и на подносе подал письмо.
— Наконец-то! — вырвалось из ее груди.
Она нетерпеливо разорвала конверт развернула письмо, стала читать — и остолбенела. Лицо ее стало белей мрамора, губы дрожали, точно в лихорадке, лицо выражало тяжелое страдание.
— За что же, за что? — прошептала она глухим голосом, склоняя голову.
На следующий день Ольга слегла в постель. У нее сделалась нервная горячка.
LVII
Однажды, в зимние сумерки, когда в Петербурге начали зажигать фонари, Черемисов возвращался домой. Он быстро поднялся на лестницу, вошел в свою комнату, как-то порывисто сдернул с себя пальто и с сердцем швырнул на стол шляпу.
— Опять даром прошлялся день! — процедил он сквозь зубы, бросаясь на постель.
Он приятно протянулся, расправляя иззябшие члены, и первые минуты наслаждался теплотой хорошо истопленной комнаты после проведенного дня на улице. Впрочем, скоро эти впечатления сменились другими: невеселые думы лезли в голову. Вспомнил он бесплодные поиски за работой, вспомнил трудность получения и тех денег, которые он случайно успевал заработать, вечно какое-то скверное расположенно духа, бестолково проходившие дни за днями и впереди та же перспектива: трата жизни в гоньбе за рублем.
Невольно подводились итоги прожитой жизни. Обманывать себя не хотелось. Он живо припомнил, о чем он прежде мечтал, чего надеялся, и горько усмехнулся.
«Ты мечтал воевать с людьми, а осужден на битву за кусок хлеба, да и тут ты плохой, брат, воин!» — точно поддразнивал его чей-то насмешливый голос.
И вся его деятельность с начала до конца показалась ему такой ничтожной, такой микроскопической, что ему становилось совестно за те минуты, в которые он, бывало, прежде считал себя чем-то вроде бойца за правду.
«Хорош боец! — презрительно усмехался он, ворочаясь на постели. — Лягушка, желающая стать волом!» — повторял он, чувствуя, как тоска и злость подступали к сердцу.
А рядом с его комнатой, как нарочно, в это время шли нескончаемые разговоры между соседями, двумя бывшими студентами; он прислушался: разговаривающие хвалили друг друга, один восхищался деятельностью другого, и оба были довольны, что живут скромно, другим зла не делают, аккуратно тратят деньги и искренно считают себя прекрасными людьми.
«И это молодежь! — подумал Глеб, затыкая уши. — Что же с ними будет в тридцать лет, если в двадцать они так собой довольны и довольны той мушиной деятельностью, которую они считают образцом для других?»
Глеб как-то странно засмеялся, обозвал соседей «юными идиотами» и закрыл глаза.
Несколько времени он пролежал так, и какой-то сумбур лез ему в голову: то думалось, что завтра что-то случится такое, где Глеб с охотой сложит свою ненужную голову; то думалось ему, что завтра надо отдать сапожнику за подметки полтора рубля, а денег нет, следует сходить на Разъезжую получить с одной купчихи за уроки и, по всей вероятности, выдержать неприятную сцену; то казалось ему, что вот сейчас придет Анна Петровна и станет попрекать его, что он до сих пор не заплатил за квартиру; то в каком-то тумане он вспоминал отца, мать, Стрекалова, Ольгу — и наконец все эти воспоминания стали принимать самые неопределенные формы. И Ольга, и сапожник, и купчиха, и Анна Петровна — все как-то перемешалось. Глеб заснул крепким сном уставшего человека.
Он и часу не спал, как в комнату вошла Анна Петровна, тихо зажгла лампу и стала его будить.
— Глеб Петрович, проснитесь! Вас какая-то дама спрашивает! — таинственным шепотом говорила Анна Петровна.
— Дама? — спрашивал Черемисов, вскакивая с постели, точно его облили ведром воды.
— Да вы чего вскочили как ужаленный? — засмеялась хозяйка. — Молоденькая и хорошенькая дама… Причешитесь-ка; ишь у вас окурков-то набросано, ведь стыдно гостью принять! — говорила Анна Петровна, поспешно приводя комнату в порядок. — Да если чай будете пить, скажите…
— Чаю и сахару нет…
— Что ж за беда, вот-то глупости! Разве у меня нет? Слава богу, не чужая я вам… Ну, я зову. Вы хоть бы гребнем-то свои космы лохматые пригладили.
Через несколько минут отворилась дверь, и в комнату вошла Ленорм.
— Насилу-то я вас отыскала! — заговорила она своим веселым, звонким голосом. — Господи! Что с вами сделалось? Похудели, пожелтели, подурнели… Где прежний краснощекий Черемисов, которого я знала в Грязнополье? Что с вами, добрый мой? — спрашивала она, крепко пожимая обе его руки.
— Ничего. Что со мной делается! Вы
