Лето прошло - Ольга Владимировна Шлихт
Я – корова. Распухшая от гормонов, исколотая антибиотиками. Зараза распирает меня, отравляет мое молоко. Я не знаю цвета и запаха луга. Я жую перемолотые кости своих сестер. Папа говорил, что у меня коровьи глаза.
Якову Львовичу я всегда звоню задолго до того, как у меня кончается снотворное. А оно у меня никогда не кончается. Попринимаю несколько раз (обычно по две), и потом надо менять, чтобы не втянуться, не привыкнуть. Чтобы выписать новое, приглашаю Якова Львовича. Правда, снотворное можно купить и без рецепта. Но он же должен посоветовать, какое лучше.
Чуть меня не расколол! Надо быть осторожнее. Вот как это было.
Ну, во-первых, ничего не могу с собой поделать: Яков Львович красавец. Ему пятьдесят восемь, можно дать сорок пять, и так он будет выглядеть и в восемьдесят. Что значит семитская кровь! Сердце у меня каждый раз замирает, когда он входит, садится и впивается в меня взглядом. «Ну что, дорогая, как поживаете?» Мне очень нравится, что он называет меня «дорогая». И старомодное «как поживаете?» тоже.
Хотя у меня есть подозрение, что это тоже приемчик. Он ко мне, к культурной женщине, так как бы подлизывается.
Сегодня он с ходу: «Вы – самая стойкая моя пациентка».
И так жестко, хотя и ласково: «Вы умная женщина. Ладно, не будем употреблять слово „депрессия“, которое вам так не нравится. Но в любом случае у бессонницы должны быть причины. И у моих вызовов сюда – тоже. Не для того же я сюда приезжаю, чтобы посоветовать вам из списка то, что вы принимали год назад. И что, к тому же, продается в наших замечательных аптеках без рецепта».
Это что-то новое. В прежние визиты он не настолько быстро начинал раскачивать меня на откровенность. Сначала проверял пульс, задавал ненужные вопросы, интересовался Сашей, Вадимом (поверхностно), рассказывал что-нибудь о загранице, путешествиях. Однажды довольно долго распространялся о своей молодости, о том, что даже «хипповал», играл в какой-то группе на гитаре.
А сейчас сразу: «Органических изменений у вас нет. Следовательно, тут что-то другое. Давайте откровенно: вы мне хотите что-то рассказать, но по какой-то причине этого не делаете. Вот, к примеру, вы перестали водить машину. Почему? Давайте еще прямее: у вас страхи, отсюда и бессонница. Вот о страхах и надо нам с вами говорить. А не о новом старом снотворном. Три года как погибли ваши родители. После этого у вас появились проблемы со сном. Правильно? Жаль, что меня не пригласили уже тогда. Похоже, вы всё же не справились с потерей, как уверяете. И вот, уже год назад, бессонница усилилась. С чем это связано?»
Он меня застал врасплох. Подловил. Выдохнуть бы, застонать, рассказать правду, до конца. Пусть не поверит, пусть пропишет антидепрессанты, пусть колет, заколет до смерти, – только рассказать наконец-то! Чтобы он помог! Он же хочет помочь! Тут он совершил ошибку: «Как вы на самом деле относитесь к Вадиму, к Оксане? Каким был ваш отец?» Вот все и стало на свои места. В портфеле у него записывающее устройство. Оксанин план – издалека подготавливать Вадима. «Вам, наверное, тяжело жить с психически больной женщиной?» Вадим сначала сопротивляется. Говорит, что у меня просто расстроены нервы. Но крючок проглочен. И тут на тебе – запись Якова Львовича. Как я с жаром рассказываю, почему перестала водить машину. Что на обочине возник милиционер, что я его подвезла, а он хотел меня убить. Что и без милиционера – прямо-таки вижу, как просмотрю красный, как коляска взлетит в воздух, как и женщина, и младенец взлетят в воздух. Ведь никто не застрахован! Я ездила очень, очень осторожно. Но поручиться не могла! Не хочу, не хочу водить. И не хочу даже, чтобы меня возили. Вы понимаете, вы все понимаете, что никто не застрахован?! Что не важно – осторожно вы водите, не осторожно. Выскочат ниоткуда «жигули» или, наоборот, «мазерати». Кто там внутри – дикарь, наркоман. И все – нет вас. Но совсем отказаться от поездок в город тоже не могу. Вадим меня уж точно посчитал бы сумасшедшей. Да и не выдерживаю долгого сидения за забором. С Оксаной, Любашей и таджиками. И с Сашей, конечно. Поэтому выбираюсь время от времени с водителем Вадима. То в парикмахерскую, то к Танечке моей любимой. Развлечение и мучение. Потому что водит он по-варварски. Поворотник для него не существует.
Но я вовремя опомнилась. И тем более не стала распространяться про Оксану и Вадима. Про их планы. Надеюсь, пока что Оксанины планы. Про папино наследство. То есть очень спокойно, вежливо сказала, что понимаю его профессиональный интерес, но ничем его порадовать не могу. Тут я даже усмехнулась. Зачем мне водить самой, если есть водитель? И обсуждение мужа и няни не получится. Вадим прекрасный муж, а Оксана отличная няня. Что тут обсуждать? А бессонницей, как я уже говорила, моя мама страдала (это правда).
Яков Львович выглядел очень разочарованным.
Мы потом поужинали вместе. Я, Саша, Оксана, Яков Львович. Вот был бы взрыв, если бы я вот тут, при всех сказала: «Видите, вилка у нее в руке. Сейчас она ткнет меня в горло». Любаша уж точно получила бы массу удовольствия. Яков Львович бдительно на меня посматривал, но я вела себя достойно. Оксана льстиво поводила глазами то на меня, то на Якова Львовича.
Депрессия = антидепрессанты. Я не видела, не слышала ни одного врача, который не сказал бы: «Без медикаментозного лечения не обойтись». Они или смотрят прямо, гипнотизируя, или опускают глаза, скрывая торжество. Все эти теледоктора, похожие на эсэсовцев или добрых дядюшек. Проблема в том, что и те и другие прописывают одни таблетки. Не важно почему – потому что верят в пользу или потому что хотят власти. Может, отупение лучше страха, но не лучше свободы.
Вы когда-нибудь видели человека, который сказал бы: «Я избавился от депрессии?» От курения, от алкоголизма, рака – да. От депрессии – нет. Зато со всех сторон несется: «Покончил с собой, страдал депрессией». А сколько намеков и даже судебных процессов: уморил врач.
Яков Львович не настаивает на антидепрессантах,
