Лето прошло - Ольга Владимировна Шлихт
Это как на поминках. Едят блины, смеются.
Главная цель Оксаны – я. Педофил ей нужен, чтобы меня испугать, чтобы лишний раз мне напомнить, что надеяться не на что. Потому что я в болоте. Нет уверенности ни в кочке, ни в островке. Станешь, ступишь – и провал, обрушение. Опасно все вокруг. Все опасны. Никому нельзя верить.
Ошибка была – Оксану с нами за стол сажать. Вот Любаша ведь не садится. В сущности, и та и другая – прислуга.
Но тут важно подчеркнуть, что утренней Оксане удается расшевелить мой страх, словно волка в клетке палкой, настолько, что он не может заснуть, но все же не кидается на прутья, на дверцу, парализуя во мне каждую клеточку, каждый нерв, как ночью.
Уже под конец, выйдя из-за стола, Оксана обернулась: «Ой, Наталья Ильинична, вы слышали, ужас какой – тут таджики целую семью зарезали! В соседнем коттеджном поселке. Таджики там ремонт делали. Вот идиоты. Ночью зарезали, а утром их уже поймали. Пятьдесят тысяч долларов из сейфа вытащили. Украшения».
Первая мысль – она не просто так про таджиков сказала. И сейф. У Вадима в кабинете сейф. Но я сразу после завтрака включила у себя наверху телевизор. И там, как по заказу, в криминальной хронике именно этот случай. Действительно в десяти минутах от нас. В конце концов, могла же она и просто так передать то, что увидела раньше меня в новостях. Без всякой задней мысли. Но, когда я днем спала, мне приснился сон (редчайший случай – днем). Как я просто жду, что вот-вот кто-то войдет и убьет меня. Я его не видела, но точно знала, что это страшный, темный, безжалостный таджик.
Она сказала про украшения – намекнула, что знает про дневник под моими украшениями?
Человек идет по темной улице. То есть под фонарями. Ему на голову падает шина. Подростки кинули с балкона. Человек корчится на земле и умирает. Правда, было и другое – тоже в темноте под фонарями. Китайца ударила молния, а он вскочил и пошел по своим делам.
Господи, сколько сил у меня уходит на то, чтобы себя не выдать! Чтобы не закричать: мне страшно! Я знаю, что для меня приготовили! Кричать нельзя, потому что приедет скорая. Запрут, отнимут Сашу. Лишат всего. Сгноят. А я не сумасшедшая! Как я могу быть сумасшедшей, если понимаю, что у меня нет доказательств? И знаю, что тем более никто не поверит в то, что есть еще вариант – убийство. Или она хочет меня довести до петли, снотворного с коньяком?
Плохо, что меня выдает лицо. Так всегда было. Сейчас еще ничего, а раньше папа как скажет: «Что ты все время как будто куксишься, как будто вот-вот заплачешь», а я и вправду возьму и расплачусь. Сейчас-то я не плачу, держусь. Но по взглядам других замечаю, что что-то со мной не так. Даже Саша – потянется ко мне, а потом посмотрит, словно испугается и отходит. И Вадим долго со мной не выдерживает.
Начала писать с неохотой, но втянулась. Даже удовольствие получаю. Яков Львович сказал: «Вы же говорили, что в школе больше всего любили литературу, ходили в кружок». Ну да, было дело. Но ведь как давно! А сейчас, может, действительно что-то выплыло. Сейчас перечитала, что написала. Некоторые места понравились. О страхе как волке. Еще кое-что.
А когда Яков Львович про писательство сказал, я обиделась, хотя виду не подала. А он все равно понял, больше о том разговор не заводил. Обиделась потому, что поняла так: он на безделье мое намекает. Мол, от скуки дурные мысли, бессонница. Но мне совсем не скучно! Мне страшно.
С другой стороны, правда. Сижу дома, не работаю. Так кем работать? Бедный папочка хотел для меня лучшего. Вздыхал, вздыхал: «Бедная ты, бедная. И деньги у меня есть, а что с тобой делать, не знаю. Профессия-то нужна какая-то. Практическая. Ни я не вечен, ни деньги мои, возможно». Но не возражал, когда поступила в Литературный. И что? Ушла через два года. Очень боялась преподавателей. Старые, строгие. Помню, как один – высокий, худой, седой – накинулся на молодого парня за «чернуху и порнуху» в рассказе. Там речь шла о парне, которого посадили за убийство сестры. А она просто уехала в другой город. И там работала проституткой. Так он пять лет просидел! Мне кажется, рассказ был хороший, но преподавателю виднее. А меня, кстати, хвалили. За «тонкий реализм». Но студенты надо мной смеялись. Потому что, к примеру, я тогда не знала, что такое «фэнтези». Студентов я тоже боялась. Был нервный срыв.
Потом Вадим, один выкидыш, другой, лежала на сохранении три раза. Годы! Страх, на который не имеешь права, чтобы не повредить ребенку. Получился Саша. Я и осталась дома. Навсегда.
Сегодня среди дня забыла ключ от столика с дневником на кровати. Надо быть осторожнее. Если в одежде есть карманы, ношу с собой, если нет – кладу в старую толстую книгу, в «Австрийские рассказы» (они уж точно никому не нужны) или на самое дно деревянной коробки с пуговицами.
Не пишу уже два дня. Мне плохо, плохо, плохо. Не сплю до утра, потом посреди дня прикорну на четыре часа, на пять. Жена таджика смотрела на меня с состраданием. Похоже, добрая женщина.
Вадим по телефону рассказывал о Мюнхене. Какой он красивый. Потом заговорил о Баварии. Какие там луга, как тепло, какие государственные дотации сельскому хозяйству. Сразу стало ясно, к чему клонит. И, естественно, жалобно о главном: «Ну послушай, может, решишься? У нас ведь не Бавария. Ты пойми, они мне скоро в убыток станут. Летом еще куда ни шло, а зимой одно сено сколько стоит. Я же их не под нож пущу. Переведу в теплое стойло. Откуда ты знаешь, что им вообще на улицу хочется? Они ведь и так зимой в холода в помещении. Да они сами скоро всю траву пожрут и подохнут от голоду». Он думает, я поверю, что вольных коров, привыкших, приученных папой к простору, к морозу даже, можно взять и запереть навсегда. Да они не только не дадут больше молока. Умрут от тоски по свежему воздуху. Что так, что эдак.
