Иван Гончаров - Обрыв
— Вот я только вас испугалась теперь, а там ни воров, ни мертвецов нет…
Она указала на обрыв.
— До беды недалеко: иногда так легко погибнуть человеку… — заметил он.
— Ну, когда я стану погибать, так перед тем попрошу у вас или у бабушки позволения! — сказала она и пошла.
— Гордое творение! — прошептал он.
— На одну минуту, Вера, — вслух прибавил потом, — я виноват, не возвратил тебе письма к попадье. Вот оно. Всё хотел сам отдать, да тебя не было.
Она взяла письмо и положила в карман.
— А то, другое, которое там?.. — ласково, но с дрожью в голосе спросил он, наклоняясь к ней.
— Какое то и где там?
— Другое, синее письмо: в кармане?
У него сердце замирало, он ждал ответа.
Она выворотила наизнанку карман.
— Ах, уж нет! — сказал Райский, — от кого бы оно могло быть?
— То?.. А от попадьи ко мне, — сказала она, помолчав, — я на него и отвечала.
— От попадьи! — почти закричал он на весь сад.
— Да, конечно! — подтвердила она равнодушно и ушла.
— От попадьи! — повторил он, и у него гора с плеч свалилась. — А я бился, бился, а ларчик открывался просто! От попадьи. В самом деле: в одном кармане и письмо и ответ на него! Это ясно! Не показывала она мне, тоже понятно: кто покажет чужое письмо, с чужими секретами?.. Разумеется, разумеется! И давно бы сказала: охота мучить! Какой мгновенный переход, однако, от этой глупой тоски, от раздражения к спокойствию! Вот и опять тишина во всем организме, гармония! Боже, какой чудный вечер! Какое блестящее небо, как воздух тепел, как хорошо! Как я здоров и глубоко покоен! Теперь всё узнал, нечего мне больше делать: через два дня уеду!
— Егор! — закричал он по двору.
— Чего изволите? — из окна людской спросил голос.
— Завтра пораньше принеси чемодан с чердака!
— Слушаю-с.
Он мгновенно стал здоров, весел, побежал в дом, попросил есть, наговорил бабушке с три короба, рассмешил пять раз Марфиньку и обрадовал бабушку, наевшись за три дня.
— Ну вот, слава Богу! три дня ходил как убитый, а теперь опять дым коромыслом пошел!.. А что Вера: видел ты ее? — спросила Татьяна Марковна.
— Письмо от попадьи! — вдруг брякнул Райский.
— Какое письмо? — сказали обе, Марфинька и бабушка.
— А то, что на синей бумаге, о котором я недавно спрашивал.
Он выспался за все три ночи, удивляясь, как просто было подобрать этот ключ, а он бился трое суток! «Да ведь все простые догадки даются с трудом! Вон и Колумб просто открыл Америку…» И остановился, сам дивясь своему сравнению.
Утром он встал бодрый, веселый, трепещущий силой, негой, надеждами — и отчего всё это? Оттого, что письмо было от попадьи!
Он проворно сел за свои тетради, набросал свои мучения, сомнения и как они разрешились. У него лились заметки, эскизы, сцены, речи. Он вспомнил о письме Веры, хотел прочесть опять, что она писала о нем к попадье, и схватил снятую им копию с ее письма.
Он жадно пробегал его, с улыбкой задумался над нельстивым, крупным очерком под пером Веры самого себя, с легким вздохом перечел ту строку, где говорилось, что нет ему надежды на ее нежное чувство, с печалью читал о своей докучливости, но на сердце у него было покойно: тогда как вчера — Боже мой! какая тревога!
— Что ж, уеду, — сказал он, — дам ей покой, свободу. Это гордое, непобедимое сердце — и мне делать тут нечего: мы оба друг к другу равнодушны!
Он опять пробегал рассеянно строки — и вдруг глаза у него раскрылись широко, он побледнел, перечитав:
«Не видалась ни с кем и не писала ни к кому, даже к тебе…»
— Ни с кем и ни к кому — подчеркнуто, — шептал он, ворочая глазами вокруг, губы у него дрожали, — тут есть кто-то, с кем она видится, к кому пишет! Боже мой! Письмо на синей бумаге было — не от попадьи!» — сказал он в ужасе.
Судорога опять прошла внутри его, он лег на диван, хватаясь за голову.
VII
На другой день, часов в десять утра, кто-то постучал к нему в комнату. Он, бледный, угрюмый, отворил дверь и остолбенел.
Перед ним стояли Вера и Полина Карповна, последняя в палевом газовом платье, точно в тумане, с полуоткрытою грудью, с короткими рукавами, вся в цветах, в лентах, в кудрях. Она походила на тех беленьких, мелких пудельков, которых стригут, завивают и убирают в ленточки, ошейники и бантики их нежные хозяйки или собачьи фокусники.
Райский с ужасом поглядел на нее, потом мрачно взглянул на Веру, потом опять на нее. А Крицкая, с нежными до влажности губами, глядела на него молча, впустив в него глубокий взгляд, и от переполнявшего ее экстаза, а также отчасти от жара, оттаяла немного, как конфетка, называемая «помадой».
Все молчали.
— Я у ног ваших! — сказала наконец сдержанным шепотом Крицкая.
— Что вам угодно? — спросил он свирепо.
— У ног ваших, — повторяла она, — ваш рыцарский поступок… Я не могу вспомнить, не могу выразить…
Она поднесла платок к глазам.
— Вера, что это значит? — с нетерпением спросил он.
Вера — ни слова, только подбородок у ней дрожал.
— Ничего, ничего — простите… — торопливо заговорила Полина Карповна, — vos moments sont précieux:[106] я готова.
— Я писала к Полине Карповне, что вы согласны сделать ее портрет, — сказала наконец Вера.
— Ах! — вырвалось у Райского.
Он сильно потер лоб. «До того ли мне!» — проскрежетал он про себя.
— Пойдемте, сейчас начну! — решительно сказал потом, — там в зале подождите меня!
— Хорошо, хорошо, прикажите — и мы… Allons, chère[107] Вера Васильевна, — торопливо говорила Крицкая, уводя Веру.
Он бы без церемонии отделался от Полины Карповны, если б при сеансах не присутствовала Вера. В этом тотчас же сознался себе Райский, как только они ушли.
Он хотя и был возмущен недоверием Веры, почти ее враждой к себе, взволнован загадочным письмом, опять будто ненавидел ее; между тем дорожил всякими пятью минутами, чтобы быть с ней. Теперь еще его жгло желание добиться, от кого письмо.
Он достал из угла натянутый на рамку холст, который готовил давно для портрета Веры, взял краски, палитру. Молча пришел он в залу, угрюмо, односложными словами, велел Василисе дать каких-нибудь занавесок, чтоб закрыть окна, и оставил только одно; мельком исподлобья взглянул раза два на Крицкую, поставил ей кресло и сел сам.
— Скажите, как мне сесть, посадите меня!.. — говорила она с покорной нежностью.
— Как хотите, только сидите смирно, не говорите ничего, мешать будете! — отрывисто отвечал он.
— Не дышу!.. — шепотом сказала она и склонила голову нежно набок, полузакрыла глаза и сделала сладкую улыбку.
«У, какая противная рожа! — шевельнулось у Райского в душе, — вот постой, я тебя изображу!»
Он без церемонии почти вывел бабушку и Марфиньку, которые пришли было поглядеть. Егорка, видя, что барин начал писать «патрет», пришел было спросить, не отнести ли чемодан опять на чердак. Райский молча показал ему кулак.
Борис начал чертить мелом контур головы, всё злобнее и злобнее глядя на «противную рожу», и так крепко нажимал мел, что куски его летели в стороны.
Вера сидела у двери, тыкала иглой лоскуток какого-то кружева и частенько зевала, только когда взглядывала на лицо Полины Карповны, у ней дрожал подбородок и шевелились губы, чтобы сдержать улыбку.
— Suis-je bien comme-ça?[108] — шепотом спросила Крицкая у Веры.
— Oh, oui, tout-à-fait bien![109] — сказала Вера.
Райский сделал движение досады.
— Не дышу! — пролепетала с испугом Полина Карповна и замерла в своей позе.
Райский сделал контур, взял палитру и, косясь неприязненно на Крицкую, начал подмалевывать глаза, нос…
«Все забыли твою красоту, черномазая старуха, — думал он, — кроме тебя: и в этом твоя мука!»
Она, заметив, что он смотрит на нее, старалась слаще улыбнуться.
Минут через двадцать, от напряжения сидеть смирно и не дышать, что она почти буквально исполняла, у ней на лбу выступили крупные капли, как белая смородина, и на висках кудри немного подмокли.
— Жарко! — шепнула она.
Но Райский неумолимо мазал кистью, строго взглядывая на нее. Прошло еще четверть часа.
— Un verre d’eau![110] — шептала Крицкая едва слышно.
— Погодите, нельзя! — строго заметил Райский, — вот губы кончу.
Полина Карповна перемогла себя, услыхав, что рисуют ее улыбку. Она периодически, отрывисто и тяжело дышала, так что и грудь увлажилась у ней, а пошевельнуться она боялась. А Райский мазал да мазал, как будто не замечал.
— Полина Карповна устала! — заметила Вера.
Райский молчал. У Крицкой одна губа подалась немного вниз, как она ни старалась удержать ее на месте. Из груди стал исходить легкий свист.
