Пророки - Роберт Джонс-младший
— Знаю.
Рут прошла мимо Джеймса, и тот пристально взглянул на нее.
— Слушайте, Рут, вот так бродить ночью по плантации опасно. Идите-ка лучше в дом.
— С чего бы мне бояться того, что принадлежит мне? — Она обернулась к нему в замешательстве.
Джеймс наконец-то сообразил снять шляпу. Как и было сказано, манеры его оставляли желать лучшего. Склонив голову набок, он заметил:
— Если бы только оно принадлежало вам.
И прижал шляпу к груди, подчеркивая свою искренность и любезность.
Рут рассмеялась и вышла. И когда он выглянул за дверь посмотреть, куда она направилась, ее уже нигде не было видно. Растворилась в ночи, в которой, неизвестно почему, чувствовала себя так комфортно. Джеймс увидел вдалеке четырех надсмотрщиков — они разговаривали с Зиком, Малакаем и Джонатаном. Началась пересменка.
Он вернулся внутрь, сел на кровать, но сапоги снимать не стал. Все равно они такие разношенные, что на ногах не чувствуются. Бросив на пол шляпу, он развалился на кровати. А ружье положил рядом, на то место, где спала бы супруга, реши он жениться. В мерцающем свете лампы казалось, что вещи во тьме двигаются, но самому Джеймсу шевелиться не хотелось. Веки отяжелели, и он позволил им то, о чем они так просили.
Во сне Джеймс увидел поле и черномазых, собирающих хлопок. Только кусты были живыми и истошно верещали, когда волокна выдергивали из коробочек. Вдруг все рабы разом замерли и синхронно, как стайка птиц, развернулись в его сторону. Мужчины и женщины, старые и молодые, все они выпрямились и пошли на него. Глаз у них не было, и все же они Джеймса видели. Вдруг он услышал какой-то шум — не то гул, не то жужжание, — доносившийся из промежностей черномазых. Словно бы приглушенные голоса и барабанный бой. Джеймс схватился за ружье, но было поздно. Их слишком много. И все несутся на него, зажав в руках вилы. Однако стоило первым зубцам коснуться лба, как он открыл глаза.
Спустил ноги с кровати, наткнулся на плевательницу и случайно ее опрокинул.
— Проклятие!
Джеймс встал и огляделся в поисках тряпки. В зеркало он старался не смотреть. Дощатые стены словно сжимались вокруг него. Выкрашенные светлой краской, вверху и внизу они потемнели от плесени и грибка. Низкий покатый потолок не давал ни вытянуться во весь рост, ни задрать руки, ни вдохнуть полной грудью. Всего одна комната, а мебель можно по пальцам пересчитать: кровать, маленький стол, стул — да, всего один. Тускло мерцающая лампа. В углу — умывальник, рядом с ним потухший очаг и черный котелок.
На полу под окном Джеймс нашел ветхую тряпку. В стекле отражался дрожащий огонек лампы. Снаружи стояла темень, в которой все же угадывались очертания деревьев, Большого Дома, хлева, рядка негритянских хижин по одну сторону поля и дюжины по другую. Его собственный дом был немногим больше. Как только они посмели? Как посмели выделить ему такую крошечную лачугу? Почему черномазым позволялось строить себе жилища такого же размера? И с той же стороны забора? Забора, который стоял так близко, что Джеймс даже формы его различить не мог. Ублюдки. Все они — помещики, ниггеры, надзиратели.
Джеймс вытер с пола слюну. Поморщился, заметив в ней куски пережеванного табака. Потом бросил тряпку в очаг, в горстку пепла под котелком. На полу, там, где перевернулась плевательница, расползлось коричневое пятно. Ясно: впиталось в доски и теперь останется там навсегда.
Джеймс похлопал по карманам комбинезона. Нашел еще полпачки табака, развернул обертку, отломил кусочек и сунул в рот. Потом сел на свой единственный стул и уставился на гаснущую лампу. Пламя все сильнее сникало, тускнело, и все равно комната от него прыгала, дышала, а кругом ложились смутные тени. И Джеймс вдруг затосковал по туманным лондонским вечерам. Но только не по жителям города.
«Надули меня с богатством», — думал он. Такой долгий путь проделал, ютился на корабле вместе с доходягами — а все посулы оказались одной насмешкой. Но денег на то, чтобы вернуться, у него не было. Да, в общем, в Англии-то тоже вряд ли будет лучше. Ведь вот это землистое лицо и привычку жевать табак ему придется захватить с собой. Здесь у него хотя бы временами оказывается в карманах пара монет. А ведь Пол обещал ему совсем другое…
Правда, он забыл предупредить, как эта страна неприветлива. Не объяснил Джеймсу, что здесь он вконец очерствеет душой и даже сам тембр его голоса изменится. Откуда ж ему было знать, что местные дамы станут над ним потешаться, и красота его — единственный капитал, который он привез с собой за море, — вскоре поблекнет, так никому и не пригодившись. Пол обзывал его тщеславным, он же считал кузена алчным. Повязанные грехами… Очевидно, они могли считаться родней не только потому, что в жилах текла одна кровь, но и потому, что одной кровью были запачканы их руки.
Первым умер отец Джеймса. За ним ушла мать, стоная и выкашливая какие-то черные сгустки. Ему в то время было года четыре, он даже мыться еще сам не умел. Вот почему, когда двое высоких мужчин явились за ним в их разоренный, кишащий крысами и насекомыми дом, им пришлось зажать пальцами носы. Они посадили Джеймса на лошадь и отвезли в какое-то окутанное туманом здание, где очень скоро он слился с массой таких же чумазых, нечесаных и всегда одетых в серое сирот.
Джеймс жевал табак и размышлял про себя. «Грязным детям ни в коем случае нельзя мыться, если не хотят привлечь к себе внимание». В приюте не только лень до добра не доводила, но и труд. Джеймс был талантливым учеником и вскоре многому научился. Замки поддавались ему с той же легкостью, что и женские сердца, и по карманам он шарил мастерски. Тем он до девятнадцати лет и занимался, пока не узнал, что у его матери была сестра.
Попасть за океан он смог, только нанявшись на судно к работорговцам. Просто поразительно, сколько черномазых им удавалось втиснуть в один корабль. Их словно подшивали в папки, как документы. Складывали в трюме друг на друга так плотно, что они даже пальцами ног едва шевелили. Потные, напуганные, скованные друг с другом цепями, они выли и стонали, молились на своих тарабарских наречиях, наверняка умоляли черножопых божков дать им возможность пошевелиться и глотнуть воздуха.
Джеймсу вменялось в обязанность каждый день спускаться к ним и приносить помои в ведре. От еды воняло не лучше, чем от самих черномазых. Каждый день, выходя
