Петр Боборыкин - Василий Тёркин
- Вы, я вижу, несколько замкнуты и даже суровы. Конечно, вы меня совсем не знаете... Да к тому же я для вас продавщик, а вы представитель общества, желающего у меня купить возможно дешевле. Условия не особенно благоприятны для более интимной беседы... Я постарше вас, мне и следует быть смелее.
- При чем же тут смелость, Павел Иларионыч?
- А как же?.. Вы надо мной подсмеиваться будете... Вероятно, уже и теперь это делаете про себя... называете меня старым сатиром... Сердечкиным? Что ж!.. Для меня Серафима Ефимовна была... как вам сказать... Извините за французское слово... une revelation... Откровение... неожиданная находка... Я просто был поражен, когда увидал такое существо... и где же? - в Васильсурске, на съезде лесопромышленников, и каких типов, и в сопровождении господина Шуева!.. Этот чичисбей из сектантов... вы помните, я сейчас упоминал о нем... Мое изумление было еще сильнее, Василий Иваныч, когда я узнал, что Серафима Ефимовна - из семьи староверов, с низовьев Волги. И вдруг такая прелесть!.. Я уже не говорю о красоте... Туалеты, тон... И что-то... этакое свое, бытовое... так ведь нынче любят выражаться... Самородок - и какой!
Низовьев совсем зажмурил глаза, вскинул руками и подался назад головой... Губы его выпятились...
Слушая его и глядя на эти "фасоны" стареющего женолюбца, Теркин испытывал смесь брезгливости с тайным торжеством мужского тщеславия... Богатый барин, проживший полсостояния на женщин в таком городе, как Париж, по всем статьям - знаток и ценитель - и говорит о Серафиме как о жемчужине... Она захватила его в каких-нибудь два-три дня. Будь он, Теркин, на его месте, он ни за что бы не выдал себя, не согласился бы играть роль не то наперсника, не то парламентера, да еще отправляясь улаживать дело на несколько сот тысяч.
- Вы нешто имели продолжительные беседы с госпожой Рудич? - помягче спросил он Низовьева и взглянул на него с усмешкой.
- Мы вдруг стали друзьями... с той минуты, как она узнала, что я еду сюда и вы меня ждете. Видите ли, Василий Иваныч, моя миссия была для меня довольно тяжелая. Хе-хе!.. Вы понимаете... Есть такие встречи... Французы называют их... удар молнии... Особенно когда чувствуешь временную пустоту... после сердечных огорчений. Ведь только женщине и дано заставлять нас страдать. Я приехал в очень-очень подавленном настроении, близком к меланхолии...
- И госпожа Рудич некоторым образом спасла?
- Не говорите так! Вы - неблагодарный! Неблагодарный! В ней до сих пор живет такое влечение к вам... Другой бы на моем месте должен был радоваться тому, что он находит в вас к Серафиме Ефимовне; но мне за нее обидно. Она не посвятила меня в самые интимные перипетии своего романа с вами. С какой смелостью и с каким благородством она винила себя! И конечно, для того, чтобы поднять на пьедестал вас, жестокий человек!..
- В чем же она винила себя?
Вопрос соскочил с языка Теркина против воли: он втягивался в разговор о Серафиме.
- Ах, Боже мой! Чуть не в уголовном преступлении. Она говорит, что вы, если б хотели, могли выдать ее... Она этого никогда не боялась. Пред благородством вашей натуры она преклоняется. Ей нужно ваше... прощение. И кажется, не в том, в чем женщины всего чаще способны провиниться. Не правда ли? Не в измене или охлаждении?.. Отчего же вам хоть на это не ответить прямо? Ни измены, ни охлаждения вы не знали?
"Это правда, - подсказал себе Теркин. - Когда же она изменяла?"
- Или, быть может, излишняя скромность мешает вам быть откровенным? Я не берусь проникнуть в вашу душу, Василий Иваныч; но если в вас нет затаенной страсти, то вряд ли есть и равнодушие... Буду чудовищно откровенен. Равнодушию я бы обрадовался, как манне небесной.
- Хитрить мне с вами не из чего, Павел Иларионыч, - заговорил Теркин уже гораздо искреннее, но все-таки несколько суровым тоном, - я бы желал одного, чтобы эта особа успокоилась сама. Никакой злобы я к ней не имею... Все прошедшее давно забыл... и простил, коли она заботится о прощении. Все люди, все человеки. И я тоже не святой...
- Но если б Серафима Ефимовна пожелала лично выразить вам...
- Это совершенно лишнее, - отозвался Теркин, нахмуря брови.
- Вы боитесь за себя?
Низовьев спросил это, глядя на него боком и с двойственной улыбкой.
- За себя? Не думаю, чтобы это было для меня... слишком опасно... Знаете, Павел Иларионыч, на старых дрождях трудно замесить новое тесто.
- Какое неизящное сравнение.
- Не обессудьте. Мы - простецы. Зачем же Серафиме Ефимовне, - он в первый раз назвал ее так, самой ставить себя в неприятное положение, да и меня без надобности пытать?
- И вы позволяете мне ей сообщить ваш ответ?
- Сделайте милость, раз она об этом просила.
- Василий Иваныч! благодарю вас за такой искренний ответ.
Глаза Низовьева стали влажны.
- Вам же лучше! - не удержался Теркин.
Но радость Низовьева была так сильна, что он ничего не заметил на этот нескромный возглас, вздохнул и сказал еще раз:
- Благодарю вас.
- А тот?.. чичисбей... как вы его называете... Так при ней и состоит? И ей не зазорно?
В вопросах Теркина звучало более удивление, чем насмешка.
- Это так... Для курьеза... От скуки!.. Я понимаю ее, Василий Иваныч... Она близка к перелому, когда женщина делается беспощадной... жестокой...
- И вы хотите ее примирить?..
- Хочу! Хочу!.. И вы меня воскресили!
Оба стояли друг против друга в позе людей, покончивших полюбовно важное дело.
- На здоровье! - воскликнул Теркин. - Но позвольте, Павел Иларионыч, мы совсем отдалились от нашего главного предмета.
- Какого? Цены моей лесной дачи? Да стоит ли к этому возвращаться? Вам угодно иметь скидку? Извольте.
"Вот оно что! - сказал себе Теркин, и краска заиграла на его щеках. - Ты пошел на скидку оттого, что я тебе свою бывшую любовницу уступил! Нет, шалишь, барин!"
Резко меняя тон, он отодвинулся назад и выговорил громко, так что его могли слышать и в зале:
- Нет, зачем же, Павел Иларионыч? Стоять на цене так стоять... Для меня дело - прежде всего. Не угодно ли вам поехать со мной в дальний край дачи; мы вчера не успели его осмотреть... Коли там все в наличности, я буду согласен на вашу цену.
И глазами, глядя на Низовьева почти в упор, он добавил:
"Я не таковский, чтобы мне куртаж предлагать из-за женского пола".
Тотчас после того он подошел к двери, растворил ее и крикнул:
- Антон Пантелеич! извольте послать за ямскими лошадьми и собирайтесь с нами смотреть дачу.
Низовьев смущенно промолчал.
XVII
Саня слушала, как замирал удаляющийся гул голосов, под своим любимым дубком. Заря потухала.
За рекой поднималась дымка тумана. Оттуда тянуло запахом поемных лугов. Ей дышалось легко-легко, и голова была возбуждена. И не на тот лад, как всегда, после сиденья в комнате тети Марфы за лакомствами и наливками.
Сегодня все шло по-другому. К обеду приехали покупатели. Накануне были большие разговоры между отцом и теткой Павлой Захаровной. С ними запирался и Николай Никанорыч. Целую неделю она с ним не оставалась наедине, да его не было и в усадьбе. Только сегодня за обедом он совсем бесцеремонно касался ее ноги, а сам в это время смотрел на отца и продолжал разговаривать с покупщиком. В первый раз Сане сделалось ужасно стыдно: хорошо, что никто не заметил. Стыдно и как будто унизительно. В его обхождении с ней было что-то чересчур нахальное... Значит, он на нее смотрит точно на свою вещь... Все равно она от него не уйдет... Захочет целоваться с ней - будет целоваться. Доведет ее до всего, что только ему вздумается.
А любит ли он ее? Может быть, только морочит, как дурочку? Он знает, что красив и должен нравиться.
Красив - да! Очень красив! Но почему же нынче за обедом тот приезжий покупатель, Василий Иваныч Теркин, - выговорила она мысленно, - казался ей не то что красивее, а интереснее? Нужды нет, что тетка Павла Захаровна говорила про него, что это какой-то "выскочка" мужичьего рода, что этакие зазнаются и надо им всегда "по носу давать"... Однако и тетка сидела тихонькая и оказывала ему всякое внимание; с него начинали обносить кушанья, отец беспрестанно угощал его вином, и все с ним обходились как с настоящим барином, даже почтительнее, чем с предводителем.
Держит он себя так приятно, и в глазах у него что-то есть особенное. К ней он за обедом обращался, стал ее сразу звать "Александрой Ивановной", точно будто давно знает ее имя и отчество. Выговор у него немножко простой, не совсем барский... Но это ей скорее понравилось.
И такой "богатей"!
Она подумала словами тети Марфы... Ворочает миллионами! И так про него говорит Николай Никанорыч. На него Василий Иваныч как будто не очень ласково смотрит, а тетя перед ним рассыпается.
И выходит - он сильнее всех. Отчего? Оттого что у него деньги? Так ведь он не сам скупает леса, а для какой-то "компании". Ему доверяют такие дела. Стало, он - честный и умный.
