Константин Станюкович - Том 9. Рассказы и очерки
— Спасибо, Вера… И как я тебя люблю!
И снова оба искали и не находили слов, пока не пришел доктор Николаев и не втянул их в разговор.
VIIПосле того, как в столовой отпили вечерний чай и Загарины вместе с доктором перешли в гостиную, — Рябкин и Ариша сидели за самоваром в большой, безупречно прибранной кухне, в углу которой теплилась свеча у образа, а на кухонном столе стояла маленькая лампа.
Ариша, полноватая, здоровая блондинка, была старше мужа и по сравнению с красавцем-матросом казалась и старее своих тридцати пяти лет и почти некрасивой. Но бойкая, с умными глазами, умеющая «ходить за собой» опрятно, Ариша внушала к себе не только влюбленные ревнивые чувства, но и невольное почтение к ее «башковатости» и практической сноровке. И Рябкин находился в полном подчинении Арише, хотя, случалось, и покрикивал на Аришу, словно бы желая показать, что обязан держать бабу в понятии насчет того, что он глава.
И Ариша только лениво посмеивалась, уверенная, что «Вась» только хорохорится.
Она была матросская вдова и через год после того, как первый ее муж потонул, она поступила к Загариным кухаркой, и сама влюбившаяся в вестового, скоро влюбила его в себя и, честь честью, вышла за него замуж. Она была очень счастлива с таким красивым и влюбленным, и веселым, и добрым матросом, и теперь то и дело плакала…
Рябкин выпил несколько стаканов чая и с лимоном и с вареньем, припасенным для него Аришей еще летом, когда на даче варила для барыни, слушал, сколько новых рубах, носков и другого белья получит к плаванию, и, расстроенный, смотрел, как Ариша, прерывая разговор, начинала всхлипывать, сам вытирал слезы и говорил:
— А ты не реви, Ариша… Не реви… Будь форменной матроской… Посмотри, как барыня выдерживает себя!
Но, довольный, что Ариша так ревет и так заботится о нем, Рябкин, словно бы хотел еще более разжалобить жену, насказав ей, какие опасности предстоят ему в плавании.
И он продолжал:
— На то наше матросское положение, Ариша. Вода — не сухая путь. Бога-то каждый секунд вспомнишь. Небось, слыхала, какой такой окиян. Бабе и не понять… это как штурма… Волна, я тебе скажу, Ариша, такая преогромная, что и не обсказать… Выше собора… И много их… Так и вздымаются над конвертом… И душа замрет. Вот, мол, обрушится и зальет… Окиян… гу-гу-гу… гудит… Ветер — страсть как воет… И конверт бросает во все стороны, как растопку… И волна вкатывается… Прозевай — смоет… А бывают такие бури, ураганы прозываются, что крышка… Проглонет судно со всеми… Небось, опосля только и догадаешься, что Вась не вернется… Тогда отслужишь панихиду и форменно поревешь… А пока что — не реви, Ариша… Не реви…
Но Ариша уже ревмя ревела. И Рябкин, под влиянием своих же жалостных слов, ревел.
Но, впечатлительный, затем спешил утешить и Аришу и себя.
— А ты не бойся, Ариша… Бог даст, вернемся… Очень даже вернемся… Мало ли матросов ворочаются… И Виктор Иваныч, небось, во всякую бурю управится… Он — форменный капитан… Не дастся в обиду окияну… И опять же… знает, как не попасть в центру урагана… Тогда нет крышки… Опять будем вместе, Ариша… Не реви зря, желанная моя супруга…
И, когда Ариша отошла немного и подала закусить, Рябкин уже более не вел жалостных речей — и без того у Ариши глаза вспухли от слез, — а, напротив, старался подбодрить ее.
И, уписывая за обе щеки остатки от господского обеда, в промежутке рассказывал, что привезет Арише изумрудный супирчик с Цейлон-острова, и шелковое платье из китайской стороны, и платочек на голову…
— Совсем будешь облестительная матроска! — говорил Рябкин.
Ариша улыбалась сквозь слезы и нежно шептала:
— Доедай, Вась, жаркое… Доедай…
— А завтра ежели на фрыштык?
— Барыня не хватится. И много ли осталось?.. Не беспокойся… Кушай на здоровье, бесценный супруг… И рюмочку еще… Для тебя припасла марсалы, родной… У нас здесь ее много… Выпей, Вась. В плепорцию можно и вреды нет… Ты ведь у меня твердый супруг… Я не обожаю пьяниц… И ежели когда сама от плиты рюмку, так для сил моих… А с тобой для компании! — говорила Ариша и налила две рюмки.
Выпили они оба, и Рябкин прикончил жаркое.
Глаза Ариши заблестели. Обиднее стало ей, что она останется одинокой.
И не без раздражения сказала:
— Мог бы барин для барыни остаться. Обожает, а не схлопотал!
— Докладывал барину… Обскажите, мол, по начальству. «Дурак!» говорит… А лезорюция-то вышла ему такая, что иди… А отпрашивался… Это верно…
— Так, барыня бы за барина… попросила.
— Нет такого положения… Не пустит барин… То-то и есть… Обидели Виктора Иваныча!
И, помолчав, прибавил:
— А ты живи у барыни, Ариша. Не отходи!
— Зачем отходить от такой барыни…
— Завтра и новый вестовой явится для осмотра… Понравится ли барыне? Только зачем вам вестовой… Зря держать человека…
И Рябкин вдруг стал необыкновенно серьезен.
— И сама одна справлюсь… Не зачем вестового, — торопливо и возбужденно ответила Ариша.
Но молодой матрос нахмурился и почти грубо сказал:
— Ты, Ариша, смотри!..
— Что выдумал?.. Глупый, Вась!..
— Глупый, а вздумается!.. Тоже бывают матроски!
Арина, верно, вспомнила, что с ней бывало, когда первый муж плавал, и в то же время не обиделась на ревнивый, грубый окрик мужа. Напротив!
И зардевшаяся Ариша, со страстной порывистостью влюбленной жены, воскликнула:
— Пропади пропадом все матросы кроме тебя, желанного… Да разве можно тебя променять на кого-нибудь… Не знаешь, как тебя обожаю?..
— То-то и есть, Ариша… Чтобы по совести жила без меня… Не облещай…
И, уже смягченный, Рябкин почти что просящим тоном прибавил:
— Я доверчивый матрос… А ты, Ариша, умная и сноровистая… Не обидь. Нехорошо…
— Чтобы да тебя обмануть?.. Да вот тебе бог!
Ариша, уже вскочившая с табурета, перекрестилась перед образом, разумеется, забывшая, что клялась в том же и первому мужу.
И, низко заглядывая в глаза Рябкина, шепнула:
— Смотри, Вась, и ты…
— Что я?..
— Помни закон… Не смей, Вась!
В свою очередь Рябкин дал слово, что он не согласен забыть закон…
— Совесть еще есть… Проживу по-хорошему! — взволнованно промолвил он.
— Перекрестись! — приказала Ариша.
Рябкин торжественно перекрестился перед образом.
Ариша поцеловала матроса и сказала:
— Завтра же барыне доложу, что вестового нам не надо.
Кукушка прокуковала десять раз, и в кухне раздался звонок.
— Верно, доктор уходит… Беги, Вась…
Через пять минут Рябкин вернулся.
— Ушел… И мне велели спать! — проговорил он, аккуратно повесив на крючок платье Загарина и поставив на сундук сапоги. — Разве завтра вычистить? — словно бы спрашивая совета Ариши, прибавил Рябкин.
— И сама завтра вычищу.
Скоро за перегородкой раздавался храп.
VIIIВ одиннадцать часов утра на «Воине» стали разводить пары.
У борта корвета стоял небольшой военный пароход, на котором приехали провожающие моряков-офицеров.
Погода была отвратительная, и все сидели эти последние часы перед долгой разлукой с родными и близкими в каютах и в кают-компании.
Капитана родные не провожали. Загарин рано утром простился со своими дома и уж на извозчике вытирал слезы.
Бледный и, казалось, спокойный, Виктор Иванович сидел в своей капитанской щегольской каюте с доктором Николаевым. В качестве друга он старался развлечь Виктора Ивановича и потому рассказывал ему истории и анекдоты, которые уже слышал Загарин.
— Пойти-ка взглянуть, какова теперь погода! — проговорил Загарин.
— Такая же теплая, — ответил доктор.
Оба надели пальто, вышли наверх и поднялись на мостик.
Вахтенный офицер, мичман Иван Иванович, который хвастал, что ему «наплевать» на всякую любовь, и удивлялся, что капитан ради жены отказывался от плавания, одетый в дождевик, с зюйдвесткой на голове, — стоял у компаса рядом с молодой девушкой, закутанной в ротонду. Оба грустные, взволнованные, они о чем-то тихо говорили… А дождь так и лил.
При появлении капитана мичман вдруг смолк, незаметно смахнул слезы и почему-то взглянул на палубу.
Капитан не хотел мешать влюбленным. Он прошел на бак.
Несколько вахтенных матросов, одетых в дождевики, были угрюмы.
— Видишь, как действует на людей погода! — заметил доктор.
— Еще бы! — ответил Загарин и стал смотреть вокруг.
Погода была тоскливая.
Шел дождь с мокрым снегом по временам. Пронизывало холодом и сыростью.
Море, свинцовое и неприветное, слегка переливалось маленькой зыбью, с едва пенившимися, ленивыми «зайчиками». Горизонт большого рейда был затянут мглой… Брандвахта едва виднелась. Небо было обложено тяжело нависшим серым куполом туч. Кронштадт был окутан мутной пеленой, сквозь которую выделялись тусклыми силуэтами церкви и высокие трубы казенных мастерских.
