Странствие по таборам и монастырям - Павел Викторович Пепперштейн
Итак, в чем секрет успеха этих романов? Анатолий Оттович, хоть и немец, вроде бы лишен сентиментальности.
И все же некоторые читатели в Европе и Америке по ошибке узрели в «Лесных обжорах» подобие сентиментальной интриги. История этой квартиры показалась им связанной с взаимоотношениями между представителями репрессированных народов – а это всегда волнует. В фигуре Давида Когана (единственный человек, кроме самого Штагензальца, проникший в его мизантропический текст) они усмотрели нечто в духе Марка Шагала. Еврей, чью семью убили немецкие фашисты, присваивает мебельным антикварным вещам, которые он собирает на помойках, имена убитых членов своей семьи. Помойка – та же братская могила, но только для вещей. Давид как бы символически воскрешает и реставрирует своих близких в лице неподвижных предметов интерьера, затем он усыновляет молодого поволжского немца – такого же одинокого и пострадавшего, как он сам.
Он называет своему приемному сыну «имена вещей», но тот отчасти забывает эти еврейские имена и дополняет их немецкими. Все это, видно, тронуло читателей.
«Гуманно, глубоко, пронзительно, изысканно», – так высказывались о книге. Вот только самому Штагензальцу такое прочтение его романа, подозреваю, весьма чуждо, хотя он никогда и не высказывался на эту тему. Да и Коган – скорее герой Шекспира или Фрейда, нежели шагаловский дервиш.
Я тут собрался написать небольшое эссе на эту тему и даже предпринял кое-какое расследование. Мечусь, как золотая пчела, собираю информационный мед не только с языковых лепестков своих знакомых, но залезаю порой и в старые ульи. Не поленился, съездил в родной город Когана. Немцы действительно убили всех евреев в этом городе, но семья Давида Когана не пострадала. И не потому, что этой семье удалось уцелеть, а потому, что ее никогда не было. Давид Коган вырос в детском доме, он ничего не знал о своих родителях и родных. Также он никогда не был женат и не имел детей. Видимо, он страдал из-за этого тотального сиротства и одиночества. Геноцид, совершенный немцами, дал ему шанс обрести семью – погибшую, но все же семью. Думаю, он и сам поверил в придуманную им легенду – он ведь, судя по всему, был человеком почти святым и не стал бы врать сознательно. Поверил в эту легенду и Оттович.
Гуманистическая интерпретация прозы Штагензальца способствовала первоначальному успеху его книг в Европе и Америке. Эта же интерпретация, впрочем, позволила западным читателям быстро забыть об ушастом и белобрысом уроженце казахских степей. В Азии его полюбили за другое.
Полагаю, за то, что он стал пионером жанра. Этот жанр – экотриллер. В семидесятые годы двадцатого века этот жанр только набирал силу, в наши дни экотриллер сделался королем жанров. Вовсе не Коган и не Штагензальц – герои «Лесных обжор». Подлинные герои этой книги – деревья. Да, да, именно так, это книга о деревьях. Об убитых деревьях. Об истерзанных деревьях, которые воскресли, чтобы отомстить. О деревьях-вампирах, которые перевоплотились в шкафы, буфеты, скамейки, кресла. Вот они и сейчас вокруг нас – мы в лесу. Греемся у костра на полянке. А лес-то непрост. Из этого леса давно убежали Коган и Штагензальц – один в смерть, другой в Америку. А мы и сейчас здесь. Живем здесь, как лесные эльфы. И деревья. Деревья по-прежнему тут… Тут… Тутовое дерево всегда тут. Туту-ту… Тут-т-т-т-т-с-с-с…с-с-с-… – и тут Теодор Твист замолчал.
Его элегантная одежда внезапно приобрела некую коробчатость, словно бы она окостенела, окрахмалилась, подернулась ледком, вывернулась наизнанку. Модный пиджак превратился как будто в хитиновый покров раздавленного жука.
Твист не просто молчал – казалось, что он не говорил никогда. Казалось, это лицо не способно произносить слова – только свист пробивался между сомкнутых губ, тихий, очень тихий свист. Одновременно крайне тихий и крайне пронзительный. Свист Твиста. Вот и настало время этому свисту проникнуть в наше повествование.
Даже и не сомневайтесь, дорогие микрогоспода и мегабарышни, что этот свист способен очень многое в нашем повествовании изменить. Он способен разбить наше повествование в мельчайшие осколки, и эти осколки улетят в космос, чтобы превратиться в орбитальный debris, в космический мусор – в космосе не действуют законы биологического распада, космос – это консервант, и теперь эти осколки не умрут никогда – солнечный ветер постепенно соберет их воедино, смешает с иными осколками и слепит из этого сора новую планету под названием Ялмез.
Из-под розовой ваты
Заката
Выползают в кроватках
Ребята
На крови мы построили
Русские храмы
И сквозь них проступают
Полоски пижамы.
На пижамах горят
Лучезарные капельки крови
Полустанок и снег
В ярких россыпях тертой моркови.
Заебало валяться
На гнилом и вонючем матрасе
И в экстазе нестись
По сопливо-заоблачной трассе
Когда собственный нимб, как копейка,
Звенит о чужое окошко
И скребет по стеклу, уходя, распадаясь немножко.
Когда возле нет добрых людей
Лишь поганая нелюдь в кальсонах
Распевает романсы, от ночей зеленея бессонных,
И, корячась в углах обостренного, нудного бреда,
Снова падаешь в бездну под чеховский хохот соседа.
Нет, мой друг, есть достоинство сна,
Офицерская выправка лени,
Большевистское: ХВАТИТ
СОСАТЬ ЗОЛОТЫЕ СТУПЕНИ!
Мы советские люди и помещики наших депрессий,
По которым мы скачем на колли по имени Лесси.
Есть дворянская стойкость, с которой когда-то Ульянов
Избавлял декадентов от слюнявых народных баянов.
Надо вспомнить, как наша страна
В окопах сражалась и пела,
И с любовью дрочить
На ее бесконечное тело!
Где-то в центре души есть изба —
Это сельская школа.
В эпицентре избы есть доска,
Словно черный экранчик прикола,
Чтобы снова писало усталое сердце под грохот судьбы
