Язычник [litres] - Александр Владимирович Кузнецов-Тулянин
– Да что я, теть Мань… – Он попятился к своей машине, растерянно выставив вперед руку. – Я-то при чем?..
– Арнольдик, Христа ради помоги… Говорят, что ты мой дом отнял.
– Теть Мань, ты чего мелешь, чего мелешь?! Я – отнял…
Но со спины старухи, из машины, сказал мужской голос, грубый, но опавший, уже сдавшийся, грубый, хриплый только от отчаяния:
– Он, па-ла! Он наши дома за бесценок скупил.
– За бесценок? – взъярился Арнольд Арнольдович. – Да ты знаешь, какие деньги я выложил за твою развалину?.. – Но тут же умерил вспышку: маска его, побагровевшая было, обдалась легкой бледностью, он даже улыбнуться сумел: – Не будь ты старым пнем, я бы с тебя за па-лу взыскал, прыщ.
– Как жеть так, Арнольдик? – простонала старуха, преклоняя голову еще ниже и набок выворачивая ее, рукой пытаясь достать до массивного коричневого башмака.
– Иди в администрацию, теть Мань, они продавали – я купил. Не я бы, так другой… – Он опять стал тверд и целен, близко поставленные брови его привычно сошлись еще теснее. Ему теперь как бы все равно стало, что бабка елозит перед ним: да хотя бы она стала лизать его башмак, он не тронулся бы с места – ее личное дело. Но бабка пискнула:
– Мы же сродственники никак, Арнольдик, ведь невестка моя – тетка твоя родная…
– Родственники? – процедил он, багровея, но все-таки не глядя на нее. – Мне такие родственники… Голытьба пропитушная. Седьмая палка в соседнем плетне – ты мне родственница… – Он покачал головой, хмыкнул: – А хочешь – купи у меня этот дом. Я дорого не прошу: пять тысяч баксов.
– Пять?.. – пролепетала бабка, будто не понимая смысла цифры.
– А то, – Арнольд Арнольдович чуть улыбнулся. – Придут японцы, они дадут десять. А вон Удодов за семь выкупил. И ничего, остался жить со всем семейством.
– У меня столько нету… – молвила она.
– Ну а я тебе не спонсор. Я на твоей внучке и так изрядно потерял. – Он обошел ее, направился в дом и оттуда донесся его басистый голос: кому-то он там давал указания.
Бабку опять взяли под руки, отвели к машине и теперь подняли в кузов, посадили на баулы, кинули на плечи что-то, она не сразу и сообразила, что это ее собственное ватное одеяло.
Кроме Ивана Ивановича, были в кузове еще люди: один в серой форме и Валера Матусевич с женой, оба пьяные – она спала, откинувшись на баулы, но он сидел тупым отечным истуканом, с синяком под глазом. Однако, увидев бабку, Валера стал силиться что-то сообразить и наконец выдавил:
– А я сам, сам, слышь ты… Я сам еду. Настогрызло мне… – Он разъярился, попытался привстать. – Манал я их!.. Я сам еду!.. – Ему трудно было говорить и тем более свирепеть; осоловевший, он плюхнулся на место, ловя рукой опору сбоку, замолчал.
Бабка сказала неизвестно кому:
– Дай закурить… – Никто не услышал ее за общим шумом, и тогда она прикрикнула: – Дай закурить, ёпть!
Человек в сером придвинулся к ней, сунул ей в губы сигаретку, поднес огонек. Бабка стала затягиваться и задумчиво проронила:
– Ну… табак плесневый, дай другую.
– Хороший табак, старая, не дури…
Но ей все-таки дали вторую сигарету, бабка сунула ее за пазуху. Выкурив половину первой сигареты, она плюнула себе в ладонь, окунула малиновый уголек в слюнки и, погасив, так же рачительно спрятала окурок.
Арнольд Арнольдович вышел из дому на порог, сам вынес последний узел с бабкиным добром, донес его до машины, не глядя, бросил в кузов, узел ткнулся в Валеру и повалил его набок. Валера помычал, удобнее укладываясь на баулах, и сомкнул глаза, уплывая в муторные сны. Арнольд Арнольдович громко сказал:
– Можете опечатывать.
И тогда у дверей появились человек в велюровой кепке и Сан Саныч, они стали что-то делать с замком на двери.
Но они прервались на минуту, один из людей в сером спросил:
– А этот кто? Чего он здесь?
Бабка посмотрела, куда он показывал пальцем, и увидела в сторонке сидевшего на низком штакетнике Бессонова. Он сидел безобидно и покорно, согнувшись, может быть, от усталости.
– Это что за хмырь?
– А… – откликнулся Арнольд Арнольдович, вяло озираясь через плечо. – А ну его. Это так… никто. – Он степенно пошел к новой, еще не обкатанной машине.
Внизу, под бабкой и баулами, заурчало, сотряслось, дизель грузовика взревел, выбросив на сторону шлейф черных клубов. Бабка взялась одной рукой за борт и стала ждать, когда машина поедет. Но прошло еще какое-то время, прежде чем поплыли от нее дом и сарай сбоку, а за домом и сараем разрасталась шире и дальше рябая поверхность залива, а еще дальше маячили смутные тени, и бабка уже не могла различить ничего четкого – не хватало глаз. Из тумана опять заморосило, бабка с головой накрылась тяжелым одеялом. Ей стало темно и немного душно, но зато под одеялом ничего не было видно, и пахло здесь так же, как всегда, домашним. И ей вдруг захотелось почувствовать то, что она назвала про себя словом «всегда». Она стала думать об этом «всегда», но машину трясло, и «всегда» явилось одной дергающейся картинкой: бабка видела вздрагивающее крыльцо дома – и ничего больше; силилась, но дальше крыльца не могла двинуться, разве что налетало совсем непонятное мельтешение, и опять торчало перед взором крыльцо, дрожащее, как мираж, с одной только ясностью – сломанной дощечкой на нижнем порожке. Так что бабка в конце концов тихо всплакнула, хлюпая носом и чуть подвывая в унисон работающему двигателю, но тут же и забыла, о чем начала плакать, и тогда успокоилась.
* * *
Бессонов вечером пришел к Жоре Ахметели, постучал в дверь. Открыла маленькая русоволосая Валюша. Большие мягкие губы удивляли своей сочностью всякого мужчину, перед которым являлось ее лицо, они все заслоняли: непривлекательные острые скулы, маленькие глаза – и всю женщину делали сочной и горячей; за такими губами вовсе нельзя было понять, что скрывается: спесь, легкомыслие, нежность, враждебность… Она увидела Бессонова, фыркнула:
– Его нет дома… – и захлопнула дверь. Бессонов подумал, что Жора и купился когда-то на эти губы русской бабенки, а что за ними, не рассмотрел, на свое счастье, и по сей день. Бессонов сошел с крылечка, сел на нижнем порожке. И через минуту дверь опять открылась, высунулась массивная усатая голова.
– Это ты? – Жора вышел в майке и спортивных брюках. – Заходи, пожалуйста.
– Нет, я сейчас не зайду. Закрой дверь.
– Как же так… – с сожалением сказал Жора, но все-таки притворил дверь, спустился к Бессонову, сел рядом, поежился.
– Кого сегодня угнали? – спросил Бессонов.
– Я знаю про три дома.
– Про этих я тоже знаю, – кивнул Бессонов.
– Еще два откупились: у них семьи, компенсацию получали на каждого, поэтому денег хватило.
– А завтра?
– Завтра тоже кого-то…
– И тебя?
– Не знаю.
– И что ты?
– Не знаю. Если я уеду, то уеду сам. Но если придут, я не дамся. Завтра посмотрим…
– Завтра, – усмехнулся Бессонов, – завтра может не быть.
Они опять замолчали. Жора достал по сигарете и зажигалку. Они курили полными легкими, за дымом пряча глаза. Но скоро дверь вновь открылась, жена Жоры выглянула, сказала на пределе раздражения:
– Я не могу уложить Наташеньку.
Он чуть повернулся, пробурчал:
– Ты попробуй.
– Она зовет папу…
Он приподнял руку и с хмурым видом кивнул. Но она настойчиво добавила:
– Мы ждем…
Жора хмуро молчал. Дверь с силой захлопнулась. И Бессонов чувствовал, что Жоре тяжело в такие минуты, когда вот так, на людях, прорезалась подоплека его семьи: с русской бабой ничего нельзя было поделать. Бессонов поднялся.
– Мне бензин нужен, – сказал он. – Дай канистру.
Жора помолчал, потом мыкнул что-то неразборчивое, но выражающее сомнение. Потом все-таки выдавил из себя:
– Не дам, Семён.
– Дашь. Я все равно достану. Ты только усложнишь. Поэтому дашь.
Жора вздохнул и наконец поднялся, зашел домой. Его не было некоторое время. Бессонов слышал из дома высокий, почти срывающийся на визг женский голос, но Жора все-таки опять вышел и так же тихо, как в прошлый раз, притворил дверь, и было видно, как он сутул и виноват в эту минуту, как раздираем чужими капризами. Он сутуло пошел к сарайчику,
