Язычник [litres] - Александр Владимирович Кузнецов-Тулянин
– Я с тобой пойду… – сказал он с тем сомнением, которое вовсе не было готовой отговоркой, оно искренне терзало его. – Подожди немного, я оденусь…
– Иди ребенка укладывай. – Бессонов взял канистру и, больше не говоря ни слова, вышел со двора.
Смеркалось исподволь, что всегда поражало Бессонова. Он знал, что, как ни жди темноты, как ни считай минуты, она все равно приступает незаметно, словно наколдованная, так что когда посмотришь вокруг, то ничего уже не различишь в сизых и черных нагромождениях непонятных предметов, и только тогда опомнишься: ночь-то уже пришла. Он пробрался к лесопилке, примостился под высоким навесом, за кучей горбылей. Долго сидел здесь, ежился от холода, кутаясь в легкую курточку. Ветер холодом и сыростью сбивал все запахи лесопилки: не пахло ни стружкой, ни грибной прелью – только несло с океана мокрым и остывшим настолько, что еще пару градусов, и землю укрыло бы снежной слякотью.
Через какое-то время Бессонов поднялся, взял канистру, вышел из укрытия и, нагнув голову, подняв воротник, направился к восточной стороне поселка. Поселок накрылся тьмой и почти слился с землей, с мглой неба, иногда сквозь тьму мерцали чуть желтоватые мокрые окна. Кто-то вышел навстречу из темноты, испуганно подался на обочину влево, приостановился, пропуская Бессонова.
Бессонов свернул на задворки, на берег залива, пошел, хрустя ракушками и битым стеклом. Силуэты домов горбились слева, а потом вместо домов раздалась пустота, и еще несколько домов были через сотню-другую метров. Бессонов обошел дом бабки Мани Рыбаковой с наветренной стороны. Потрогал мокрую стену. Зашел за угол, куда дождь не доставал, стена была сухая. Он постоял, осматриваясь, но почти ничего не различая в темноте, и тогда открыл канистру, стал плескать на стену, но как растекся бензин, достаточно ли, не видел. Однако запахло бензином густо. Поплескал еще, экономно, памятуя, что канистру нужно разделить на три порции. Наклонился, чтобы закрыть канистру, стал навинчивать крышку, и в то же мгновение вся ночь и все, что он делал и о чем думал, – все обвалилось, рухнуло в жуткий гул-звон, словно над самой головой взорвалась бомба. И он будто увидел вспышку света: вспышка – и опять тьма, гудящая, звенящая…
Тьму прорезали всполохи, и закрутился розовый водоворот. Бессонов хотел обхватить голову руками, чтобы она не вертелась, не летела в розовую пропасть, но не смог вытянуть рук из-за спины, и не смог подвигать ногами. Опять зажмурился: он на каких-то ниточках плыл-кувыркался в розовом тумане, и на ниточках болталась, вертелась голова, раздувшаяся, пульсирующая, и слышались всплески воды, и «бу-бу-бу» – голоса, наверное. Но все это, связанное тонкими ниточками, все-таки не связывалось, кувыркалось, отделенное друг от друга. Он повернулся на живот, и лицом почувствовал холодное и сырое – песок. Пустил язык из губ и прикоснулся самым его кончиком к песку, несколько крупинок налипли на язык, стал катать их по нёбу, чувствуя их соленость. И крупинки будто разрослись, раздулись и стали валунами, и все это странным образом совместилось в нем: он, такой маленький человек, на мокром песке отлива, и огромные валуны у него во рту, которые он катал языком по нёбу, в солености их умещалась соленость всего океана, вкус океана. Ему захотелось избавиться от наваждения, он сплюнул песчинки, и тогда тупо стала пульсировать боль в голове, в том месте, куда пришелся удар. Бессонов простонал… К нему подошли, и он услышал над собой хрипловатый, но четкий торжествующий голос:
– Ну я как знал, как знал!.. А, гляди-ка, я тебя угадал. Угадал я тебя, гад! Меня не обставишь. Не обставишь…
Бессонова грубо повернули на спину. Два силуэта маячили над ним, и он уже по голосу, по массивности узнал одного – Арнольд Арнольдович, но второй – поуже, помельче – был неясен.
– Меня не обставишь… А ну-ка, Миша! – сказал Арнольд Арнольдович.
Они взяли Бессонова за плечи куртки, потащили куда-то. И при этом боль в голове раздулась, замолотила по всему объему черепа, отдалась в нос, и Бессонов почувствовал, что носом идет кровь: кисло-соленое затекало на губу. Он не сопротивлялся и, пока ноги его тащились пятками по песку, думал сквозь боль с вялостью и мучением, как думают о чем-то несущественном, уже готовом навсегда уплыть из памяти, но назойливом, вцепившемся в душу: «Миша… Кто такой Миша?.. Миша…» Его бросили, оставили на какое-то время, но потом он опять увидел склонившегося над ним человека, который будто присматривался к нему, может, для того чтобы определить, пришел ли Бессонов в память, и, наверное, заметил блеск глаз поверженного, потому что сказал натужно и свирепо:
– Так что с тобой сделать?! Что?! – Арнольд Арнольдович выпрямился. – Негодяй ты! Шакал!.. – И тяжелым башмаком стал бить Бессонова по ребрам и животу, но не столько с силой, сколько с чувством, чтобы отвести душу. Потом он остановился и опять куда-то ушел, громко ругаясь. И тогда появился тот, который был помельче. Он несколько раз с придыхом пнул Бессонова куда как сильнее, чем Арнольд Арнольдович, так, что Бессонов задохнулся и скрючился.
Вернулся Арнольд Арнольдович, что-то сказал подручному, в словах его опять промелькнуло имя Миша, и только тогда Бессонов вспомнил: Миша Наюмов. Арнольд Арнольдович включил яркий фонарь, наклонился к Бессонову, направляя луч в глаза так, что Бессонов вообще перестал что-либо видеть, кроме зияющего совершенной бездонностью светового колодца.
– Негодяй ты! Шакал! – прорычал Арнольд Арнольдович из сияющего туннеля. – Отправить тебя крабов кормить!.. Шакал! Тварь!.. – И опять стал бить ногой по ребрам, по груди, без разбора, луч фонаря метался по сторонам.
Они потащили его еще куда-то, но он ничего не видел – перед глазами долго плыл яркий след от фонаря. Его бросили где-то, он почувствовал твердое перед собой: стену, наверное. Здесь стоял острый застаревший запах мочи.
– Сжечь его, – сказал Миша, хихикая. – Облить из его ж канистры и поджечь…
– А ну пшел! – рявкнул Арнольд Арнольдович. – Пшел! Пес!..
Бессонов почувствовал горячее, насыщенное табаком и недавней жирной едой дыхание.
– Я тебя знаю два десятка лет, как ты мог?.. – хрипло говорил Арнольд Арнольдович. – Эх ты!.. Запомни: не я, а ты – убийца и ты – подонок-поджигатель… Понял ты меня? Ты! А я – честный человек. И я за себя могу постоять!.. – Он замолчал: глотка его хрипела от частого дыхания, и, когда он опять заговорил, голос сорвался на клекот: – Не говори!.. Не говори про меня больше никому никаких гадостей!.. – Ему не хватило дыхания, и он бешено затряс перед глазами Бессонова пальцем. – Понял ты меня?.. Это тебе раз. А вот тебе два: я тебе докажу… Знай: мой верх, и был мой верх, и есть, и будет мой верх всегда! Всегда мое время! Всегда! Я был, есть и буду хозяин тебе и всей шантрапе на этом сраном острове.
– Врешь… – процедил Бессонов.
– А вот и нет, – с неистовой веселостью возразил Арнольд Арнольдович и даже рассмеялся судорожно: – Не вру, и ты знаешь, что не вру. И ты знаешь: власть моя такая, что могу растоптать тебя, а могу и помиловать. – Арнольд Арнольдович опять истово рассмеялся. – А ты кто такой?.. Ты – сумасшедший бомж, и ты должен вести себя, как положено сумасшедшему бомжу. – Он вновь задышал Бессонову в лицо, срываясь на бешеный шепот: – Я так решил… А раз я решил, значит, так будет… Так будет… – Он задыхался от негодования. – А вот тебе три: я, может, помилую тебя сегодня, а может, и нет, я еще подумаю… Но запомни: если узнаю, что ты вернулся на остров, будет это твой последний день. Бывай здоров, бомж…
Он ушел, и после этого Бессонову надели что-то на голову – наверное, грязный картофельный мешок: дыхание сперло от земляной пыли. Но тьма не сомкнулась во взоре: светлое пятно стояло перед глазами. И вновь его поволокли, подняли, он почувствовал поясницей что-то твердое, и по тому, как оно просело, догадался, что это машина, его пихнули, он стал заваливаться спиной назад, стукнулся затылком, его ударили по ногам, чтобы подогнул, и захлопнули
