Город и псы - Марио Варгас Льоса

мне становилось от этого еще хуже. В аэропорту меня встретили Кристина с мужем, он очень хороший и добрый, я тебе потом еще напишу про него. Отвезли меня домой, вызвали врача. Он сказал, дорога мне не на пользу пошла, а в остальном все хорошо. Но у меня так и болела голова, и вообще самочувствие не улучшалось, поэтому его опять вызвали, и тогда он сказал, лучше лечь в больницу. Я лежу на сохранении. Сделали кучу уколов и велели лежать неподвижно без подушки, мне это очень тяжело – ты же знаешь, я люблю почти сидя спать. Мама и Кристина целый день у меня, а зять заходит после работы. Все они очень хорошие, но мне очень тебя не хватает, я бы только с тобой была полностью спокойна. Сейчас мне получше, но я очень боюсь потерять ребенка. Врач говорит, в первый раз всегда сложно, но все будет хорошо. Я очень переживаю и все время думаю о тебе. Ты себя береги. Скучаешь по мне, правда? Но не так сильно, как я по тебе». Когда он прочел письмо, его охватило уныние. Где-то на середине письма к нему явился с кислым видом капитан и сказал: «Полковник все знает. Добились вы своего. Комендант велел забрать Фернандеса с гауптвахты и идти с ним к полковнику. Немедленно». Гамбоа не тревожился, но и весь его энтузиазм испарился, как будто дело вдруг перестало его касаться. На него редко наваливалась апатия. Он был в плохом настроении. Сложил письмо вчетверо, спрятал в бумажник и открыл дверь. Альберто, видимо, заметил его сквозь решетку, потому что ждал, стоя смирно. Эта камера была светлее, чем у Ягуара, и Гамбоа заметил, что брюки цвета хаки до смешного малы Альберто: они обтягивали ноги, как балетное трико, и только половина пуговиц на ширинке была застегнута. Рубашка, наоборот, была велика: плечи свисали, на спине топорщился горб.

– Вы где это, – спросил Гамбоа, – успели переодеться?

– Прямо здесь, господин лейтенант. У меня повседневная форма в портфеле была. Я по субботам забираю ее домой, чтобы выстирали.

Краем глаза Гамбоа увидел на койке белый круг – фуражку – и блестящие точки – пуговицы на кителе.

– Вы что, устава не знаете? – резко сказал он. – Повседневную форму стирают в училище, в город не выносят. И что вообще с вашей формой? Вылитый клоун.

Альберто смутился. Одной рукой попытался застегнуть брюки, но, как ни втягивал живот, не получилось.

– Брюки сели, а рубашка выросла, – насмешливо сказал Гамбоа. – И что из них краденое?

– И то и другое, господин лейтенант.

Гамбоа внезапно осознал, что капитан прав: этот кадет действительно считает его союзником.

– Черт, – сказал он, как бы самому себе, – вы понимаете, что вас теперь никто не спасет? Вы вляпались по самое не могу, хуже всех. Я вам кое-что скажу. Вы мне здорово навредили тем, что явились со своими проблемами. Почему вам не пришло в голову пойти к Уарине или Питалуге?

– Не знаю, господин лейтенант, – сказал Альберто. Но быстро добавил: – Я только вам доверяю.

– Я вам не друг, – сказал Гамбоа, – не сообщник, не покровитель. Я выполнил свой долг. Теперь дело в руках полковника и Совета офицеров. Им виднее, что с вами делать. Пойдемте, вас вызывает полковник.

Альберто побледнел, зрачки расширились.

– Боитесь? – спросил Гамбоа.

Альберто не ответил. Вытянулся в струнку и заморгал.

– За мной, – сказал Гамбоа.

Они перешли бетонный плац, и Альберто удивило, что Гамбоа не отвечает часовым, отдавшим честь. Он впервые попал в это здание. Оно только снаружи высокими замшелыми серыми стенами походило на остальные в училище. Внутри все было по-другому. Вестибюль с толстым ковром, приглушавшим шаги, был так ярко освещен лампой дневного света, что Альберто пришлось пару раз зажмуриться. На стенах висели картины: на ходу он, кажется, узнал некоторых персонажей учебника истории, запечатленных в решающую минуту: Болоньези совершает последний выстрел, Сан-Мартин водружает стяг, Альфонсо Угарте зависает над бездной, президент получает медаль. За вестибюлем шел большой пустынный зал, очень светлый; на стенах – военные трофеи и дипломы. Гамбоа прошагал в угол зала. Сели в лифт. Лейтенант нажал кнопку четвертого этажа, вроде бы последнего. Альберто подумалось, до чего глупо за три года даже не рассмотреть толком, сколько в этом здании этажей. Сероватое, овеянное несколько дьявольским духом – поскольку там составляли списки оштрафованных и заседало начальство училища, – чудовище, административный корпус, куда кадетам путь был заказан, находился, в их представлении, так же далеко от казарм, как дворец архиепископа или пляж Анкон.

– Проходите, – сказал Гамбоа.

Прошли узким коридором с глянцевыми стенами. Гамбоа толкнул дверь. Альберто увидел письменный стол, за которым, под портретом полковника, сидел человек, одетый в штатское.

– Полковник вас ждет, – сказал он Гамбоа. – Можете пройти, лейтенант.

– Посидите тут, – сказал Гамбоа Альберто. – Вас позовут.

Альберто сел напротив штатского. Тот просматривал бумаги; в руке он держал карандаш и помахивал им словно в такт неслышной музыке. Маленький, безликий, хорошо одет: жесткий воротничок, казалось, мешал ему, он все время мотал головой, и кадык метался под кожей шеи, как испуганный зверек. Альберто попытался расслышать, что творится за дверью, но ничего не услышал. Отвлекся: Тереса улыбалась ему на остановке у школы Раймонди. Этот образ преследовал его с тех пор, как из соседней камеры забрали капрала. На фоне бледных стен итальянской школы у проспекта Арекипа Альберто различал только ее лицо – тело ускользало. Он часами старался вспомнить ее в полный рост. Придумывал ей элегантные платья, украшения, экзотические прически. В какой-то момент устыдился: «Играю в бумажную куклу, как девчонка». Напрасно шарил по портфелю и карманам: бумаги не оказалось, письма не написать. Тогда он стал сочинять воображаемые письма, велеречивые выразительные сочинения, в которых рассказывал об училище, о любви, о смерти Раба, о чувстве вины и о будущем. Вдруг он услышал звонок. Штатский говорил по телефону и кивал, как будто собеседник его видел. Потом мягко положил трубку и повернулся.

– Вы кадет Фернандес? Пройдите в кабинет полковника, пожалуйста.

Он подошел к двери. Трижды постучал костяшками пальцев. Никто не ответил. Толкнул дверь: огромная комната освещена флуоресцентными лампами-трубками; глаза заболели, напоровшись на неожиданно голубое свечение. Метрах в десяти от него в кожаных креслах сидело трое офицеров. Он огляделся: письменный стол из древесины, дипломы, флажки, картины, торшер. Ковра не было – ботинки скользили по сверкающему вощеному полу, как по льду. Он медленно пошел вперед, боясь упасть, смотря в пол, – поднял голову, только когда перед глазами оказалась нога в штанине цвета хаки и ручка