Двоюродная жизнь - Денис Викторович Драгунский
Абрикосов махнул рукой и остановился, а потом засмеялся сам над собой. В конце концов, он же сам к этому стремился, сам ее поощрял и образовывал, читал ей лекции и подбирал книги, и эту решающую встречу с Ляховым устроил тоже он – и, наверное, именно поэтому было ему так легко, хорошо и уверенно с ней. А теперь все, теперь она сама, теперь о ее стихах спорят в газетах, к ней домой приходят корреспонденты, и он – он, почти год жизни положивший на достижение этой цели – вырастить ее, воспитать и окультурить – кстати, сколько точно? – девять месяцев, с ума сойти, глубоко символично, как недавно было принято выражаться, – и неужели он теперь просто злится и завидует, что у нее – его молитвами – все так отлично складывается, а он все еще остается помощником режиссера по литературной части в народном театре Дома культуры имени Горбунова?
И останется до конца дней своих, вдруг подумал Абрикосов. Он стоял у подъезда. Дверь, обитая рейкой, была непрочной, но вечной, как деревянный обелиск на военной могиле. Абрикосов толкнул дверь и вошел в тамбур, вытер ноги о раздавленный картонный ящик.
10
Войдя в квартиру, он увидел, что она сидит на диване, глядя в одну точку. Абрикосов подумал, что она опять сочиняет, и захотел было внутренне съязвить по этому поводу, но заметил, что она не качает головой и не прищелкивает пальцами, а просто сидит и молчит. Абрикосов размотал шарф, носовым платком вытер взмокшую шею, снял свитер через голову, вошел.
За окном была уже почти ночь. Неужели он гулял три часа или даже больше?
Рукопись романа в папке лежала на письменном столе. Тесемки были завязаны аккуратным бантиком, это Абрикосов хорошо запомнил.
Алена молчала.
Он отодвинул кресло от стола, сел.
– Я прочитала, – вдруг сказала Алена.
– Всё?
– Всё.
– Там ведь страниц восемьсот. Восемьсот пять страниц.
– Ничего, – глядя в сторону, сказала она. – Я очень быстро читаю.
– Ну и как, интересно? – стыдясь своего страха, спросил он.
– Очень, – сказала она и замолчала.
Она молчала, он, вздохнув, поднялся с кресла, шагнул в сторону двери, желая выпить чаю на кухне, коль скоро тут с ним не хотят разговаривать, но Алена вскочила с дивана, вдруг обняла его и опустилась перед ним на колени, продолжая обнимать его ноги, он неуверенно погладил ее по голове, и она подняла к нему свое зареванное лицо – и он вмиг простил ей ее неожиданную славу, звонки и визиты и то, что она была лучше и талантливей его, – потому что, значит, он тоже чего-нибудь да стоит, если такая художница после прочтения его романа плачет, стоя перед ним на коленях.
– Сережа, – сказала она, всхлипывая. – Ты… Ты самый умный, самый… самый образованный, в смысле самый знающий на свете… Ты больше всех на свете знаешь и понимаешь, и про философию, и про историю… – У нее зуб на зуб не попадал почему-то. – И все это страшно интересно. Интересно – это даже не то слово, прочитаешь – другим человеком становишься на самом деле… Я же все это тайком от тебя читала, ты меня только прости, ладно?
– Ладно, – улыбнулся Абрикосов. – Прощаю, раз такое дело! Ну, давай… – и он попытался поднять ее с пола.
– Прости меня, – сильней прежнего заплакала она, вырываясь и не желая встать с колен. – Прости меня, ты самый лучший и самый умный, – она набрала воздуху побольше, – но это не литература! Сережа, это не роман, вот убей меня на месте, но я не могу тебе врать, лучше меня выгони и прокляни, а врать не могу, это ужасно!
– Что ужасно? – спросил Абрикосов. – Что не можешь врать? Отчего же. Это очень мило.
– Нет! Ужасно – то, что ты написал! Это не плохо, не бездарно, это даже хорошо, наверное, но это не литература, не знаю, как объяснить, это не роман, это не литература, и все, – она поднялась с пола, растирая коленки. У нее вдруг высохли глаза и голос изменился, стал спокойный и скучный. – Прости меня.
– Ради бога, – равнодушно выдохнул Абрикосов. – Можно вопрос?
– Сережа, – она взяла его за руки. – Сережа, ты что?
– Я сказал – можно вопрос?
– Сережа. – Ее глаза снова покраснели. – Ты на меня обиделся, да? Сережа… – она запнулась, как будто хотела сказать что-то особенно важное, но потом раздумала. – Наверное, я просто ничего не поняла, – она вздохнула. – И вообще, ты меня не слушай. Я дура и леплю что попало, а роман, конечно, отличный.
– Не надо! – и Абрикосов раздраженно стряхнул ее руки со своих запястий. – Не чужие, надеюсь… Ну, расскажи поподробнее. Да, кстати, я ведь простой вопрос хотел задать. Вот – не литература. Не литература? Отлично. А что же это такое? – и он побарабанил пальцами по папке с романом.
– Не знаю, – сказала Алена, не глядя на него. – Может быть, философский трактат. Или историческое рассуждение. Или просто заметки умного человека. Не знаю, ты ведь филолог, ты лучше меня можешь рассказать, а я только знаю, что никакой это не роман. И даже не повесть. Ты говорил мне вначале, когда мы только познакомились, помнишь? Говорил, что пишешь прозу. Но это не проза.
– К сожалению, ты хотела сказать?
– Отчего к сожалению? – длинно вздохнула она. – Я, Сережа, вот почему плакала… Я говорю как есть, ты извини меня, если можешь. Я потому плакала, что ты все это со мной сделал, так меня воспитал и обучил, и вообще, просто из грязи в князи поднял, глупо звучит, но я серьезно говорю… а я, значит, тебе должна говорить неприятные вещи… Но я даже не поэтому плакала, а потому, что ты только зря силы свои тратишь и свой ум драгоценный.
– Весьма признателен, – сказал Абрикосов.
– Не перебивай!! – вдруг закричала она. – Я дело говорю!! Ты не тем всю дорогу занимаешься, только зря себя мучаешь! – она перевела дыхание. – Сережа… Помнишь, Ляхов тебе что-то там предлагал, я случайно услышала, когда посуду мыла, а он в прихожей тебе предлагал в референты или что-то в этом роде. Нет, в
