Двоюродная жизнь - Денис Викторович Драгунский
Звонили не только по телефону, но и в прямо дверь – однажды в дверь позвонила довольно прилично говорящая по-русски девица – корреспондентка газеты «Кансан Уутисет». Оказывается, она жила в соседнем доме. Кто ей дал абрикосовский адрес, она не рассказала, сославшись на каких-то общих знакомых, но зато в Алениных стихах она усмотрела некую, хоть стой, хоть падай, пра-алтайскую поэзию, – поскольку, как выяснилось, она уже знала, что Алена наполовину чувашка, наполовину эстонка и объединяет тем самым в себе две великих ветви алтайского пра-народа – тюркскую и финно-угорскую, и все это будет очень интересно финским любителям поэзии, поэтому сначала интервью, а там и книжка, у этой девицы много знакомых поэтов, а подстрочник с русского на финский сделает она сама, если, разумеется, будет получено принципиальное согласие автора…
Абрикосова больше всего раздражало, что Алена совершенно не смущается, а точно и скучновато отвечает на все вопросы, адресуясь даже не к самой журналистке, а к ее диктофону.
– Ваш друг? – полуспросила журналистка, улыбнувшись Абрикосову.
– Мой учитель, – как будто репетировала сто раз, ответила Алена. – Филолог, философ и прозаик. Общение с ним оказало решающее влияние на меня и мою работу. Все мои стихи посвящены ему, – и она, поджав губы, зло посмотрела на журналистку.
Журналистка слегка поклонилась Абрикосову:
– Вы воспитали великолепное дитя!
Когда она ушла, Абрикосов сказал:
– Следующий раз предупреждай, пожалуйста.
– Я же не знала, что она придет, ты что?
– Да, да, конечно, – покивал Абрикосов. – Но если вдруг узнаешь заранее, ты предупреди.
– А что такое? – Алена посмотрела на него.
– Ничего. Тебе что, трудно?
– Нетрудно, – вздохнула Алена.
– Вот и хорошо, – кивнул он, уселся за свой стол, зажег лампу и зашебуршал бумагами, всячески показывая, что он занят работой. Алена тихонько вышла из комнаты, повозилась на кухне, а потом умылась и почти что на цыпочках отправилась спать. А он работал до половины четвертого ночи. И чем чаще звонили Алене разные корреспонденты и редакторы, тем злей и настойчивей Абрикосов дописывал свой роман. Надо сказать, что последние месяца два Абрикосов свой роман немножко забросил, и объяснял себе это круговертью Алениных дел, и злился на нее, что она ни разу не сказала что-нибудь вроде «что-то ты давно не работал». Значит, она все пляски вокруг собственной персоны воспринимает как должное? Нет, зря он, конечно, так думал. Она просто не смела его понукать, не смела вторгаться в его внутреннюю жизнь, но на самом-то деле она очень страдала, что он не работает, и не работает, можно сказать, из-за нее. Абрикосов это точно знал, он это почувствовал по тому, как она приносила ему чай, как робко и заботливо ставила чашку на краешек стола, а если он случайно проливал на стол несколько капель, то бегом бежала на кухню за тряпкой, и все это осторожно, бесшумно и ласково. Она даже телефон отключала по вечерам, а если ей самой надо было позвонить, то она утаскивала телефон на кухню, закрывала обе двери и говорила вполголоса. И Абрикосов подумал – как это было бы хорошо и замечательно: жить вот так, сочинять роман, а тихая и некрасивая жена чтобы ходила на цыпочках, подавала тебе чай и подходила к телефону. «Извините, он занят, он работает. А кто его спрашивает? М-м-м… Хорошо, я передам». Даже не хотелось, чтобы роман кончался.
Роман кончился неожиданно, сам собой. Последний лист с хрустом вылетел из машинки. Абрикосов вышел на кухню. Там Алена пила чай.
– Все? – спросила она.
– Все, – выдохнул Абрикосов, налил себе чаю и уселся за стол.
– А можно поглядеть?
Это «поглядеть» царапнуло. Что происходит? Значит, он навоображал себе тихую и заботливую жену писателя? Поглядеть и оценить? Ах, да, она же теперь большой поэт, пра-алтайские ритмы, как напела ей эта финская красавица. Ах, да, «упрямый синтаксис Радимцевой» – так, кажется, писали про нее в журнале «Юность»? Тот самый, кстати, и писал, который издевался насчет отдельных удачных слогов и выразительных букв. В кабинете у которого они и познакомились, с ума сойти… Что же она тогда из себя строила этим чаем и ходьбой на цыпочках? А может быть, ничего не строила, а просто отвечала заботой на заботу, вниманием на внимание, просто, что называется, как порядочный человек? Ничего не понятно.
– Конечно, можно, – пожал плечами Абрикосов.
– Но ты как хочешь, – сразу же поджалась она.
– Не пойму, – вдруг сказал он, понимая, что говорит лишнее, но не умея остановиться. – Не пойму – это ты у меня просишь почитать рукопись, которую я, кстати, еще сам не перечитывал, но готов дать тебе первой, первее себя, понимаешь? Или это я у тебя прошу – прочитай, не откажи в любезности! Черт знает что…
– Как знаешь, – сказала она, допила чай, встала и пошла из кухни, но в дверях остановилась. – Я в самом деле хочу почитать. Честное слово. Мне ужасно интересно. Нет, правда, можно?
– Слова… – сказал Абрикосов.
– А?
– Можно, можно, сколько раз говорить. – Она двинулась в комнату. – Постой! Вся рукопись в папке сверху всего, а последние странички неразложенные еще.
– Ладно, разберусь, – ответила она уже из комнаты.
Абрикосов остался в кухне. Он насладил чай, сделал бутерброд с брынзой и вдруг вспомнил, как прошлой весной Ляхов вот точно так же читал Аленины стихи в комнате, а они сидели на кухне, боясь пошевелиться. Он доел бутерброд и вошел в комнату. Алена сидела за столом, по-школьному сложив руки, и читала.
– Я пойду пройдусь, – сказал Абрикосов.
Она подняла глаза, кивнула. В ее взгляде Абрикосов увидел что-то редакторское, более того – что-то менторское. Ну-с, молодой человек, поглядим, что вы там написали…
– Интересно? – спросил он.
– Угу, – она не подняла глаз. – Очень.
Зря он надел свитер – было тепло. Он шел быстро и скоро запарился. Остановился, расстегнул плащ. Стало холодно, потому что дул сырой ветер. Он повернулся спиной к ветру, перевязал шарф, чтоб было попросторнее шее и плечам. Пошел дальше, жмурясь от мельчайшего дождика. Собственно, он мог пойти обратно, но ему захотелось непременно сделать круг, выйти на Профсоюзную и вернуться домой, как будто он идет из метро пешком. Он
