Красные облака. Шапка, закинутая в небо - Эдишер Лаврентьевич Кипиани
Но тогда что же встревожило Джабу и выгнало его в коридор?
Джаба не помнил о своей лжи! Вот в чем дело! Сам-то он потом выучил «Танец Анитры», а о том, что обманул Нодара, забыл. Может быть, это не единственная его ложь, может, он не раз обманывал — и не только Нодара? И ни об одной своей лжи не помнит…
Оказывается, Джаба вовсе не знает сам себя! Не знает, почему, с каким намерением он поступает в этот раз так, а в другой раз — иначе! Вот что ужасно — ужаснее ничего быть не может!
Эти мысли отравляют Джабе настроение настолько, что ему противно возвращаться в комнату. Он хотел бы тут же, сейчас вспомнить каждый минувший день, каждую встречу с близким или чужим, далеким человеком. Но ведь даже если непрерывно думать столько лет, сколько он себя помнит, Джаба все равно не вызовет в памяти всего, что было, не извлечет из этого хаоса двух последовательных дней, которые он мог бы восстановить во всех подробностях. В его памяти, оказывается, есть пустоты, воздушные ямы. Сегодня одна такая яма заполнилась воздухом, и Джаба чуть не задохнулся, потому что воздух этот принес с собой из прошлого отзвуки лжи… Что же будет, если заполнятся и остальные ямы?
За спиной у него кто-то стоит. Джаба быстро оборачивается.
— Что ты здесь делаешь? Молишься?
Это Гурам.
— Гурам! — Джаба еле различает в темноте лицо товарища. — Гурам, я люблю Дудану… Я женюсь на ней… Завтра же!
И Джабе сразу становится легче.
Он должен был тут же, немедленно объявить всем что-то огромное и важное и этой своей предельной правдивостью искупить любую свою прошлую вину — не только «ту» ложь, но и все другие, угнездившиеся в щелях множества забытых дней… Любую прошлую ложь, невосстановимую в памяти. Должен был, чтобы перечеркнуть все это, открыть огромную правду, таившуюся в его душе и поэтому до сих пор как бы не существовавшую.
— Почему ты мне об этом говоришь? — слышит он погасший, злой голос Гурама.
— Как почему? — теряется Джаба. — Ты мой друг, должен же ты…
— Совета спрашиваешь? — словно выговаривает ему Гурам.
— Нет…
— Я не советую!
— Не понимаю…
— Не стоит!
— Гурам…
— Она не стоит того! Недостойна…
— Гурам, ты…
— Она тебя недостойна.
— Ты понимаешь, что ты говоришь?
— Очень хорошо понимаю. Ты сейчас пьян. Я тоже… Поговорим в другой раз.
— Ты слышал, что я сказал? Я люблю Дудану, Дудана станет моей женой. Ты слышал?
— Слышал, но этого не будет. Этого не должно быть.
В коридоре появляется Нодар. Он уже в плаще. У него нетвердая походка.
— Джаба, ведь я правильно играл? Вы чего-то схитрили, надули меня, правда?
— Нет.
— Договорились потихоньку и смошенничали, сыграли что-то другое, решили, что я пьян и не разберусь, — верно?
— Да нет же, слышишь, нет! Гурам, ты говоришь, что Дудана…
— А я и вправду не сообразил. До сих пор не могу понять, что там вставила Лиана…
— Нодар, замолчи! — кричит Джаба. — Ты неверно играл, это я тебя обманул… Когда-то давным-давно.
— Ничего не понимаю! — Нодар трет себе глаза, точно таким способом можно прочистить память. — Здорово ты напился, несешь околесицу! Когда и в чем ты меня мог обмануть? Ты меня не обманешь!
Коридор оживляют девичьи голоса.
«Уходят?»
Джаба останавливается у лестницы.
— Лиана, Дудана, это еще что такое? Кто вам позволил уйти?
— Хозяин сам подал знак.
— Дудана!
— Шучу! — Дудана наклоняется и двумя руками, снизу вверх, оглаживает чулок. Длинная, стройная нога как бы возникает между ладонями.
Лиана спускается по лестнице. За спиной у Джабы стоят Нодар и Гурам, перед ним — Дудана. Надо их остановить, задержать. Если все они сейчас покинут Джабу, с ним стрясется какая-то беда — он это чувствует. Его словно обвинили в чем-то и не хотят слушать его оправданий; словно все уверены, что он, Джаба, все равно не сумеет оправдаться.
Перед ним, на верхней ступеньке лестницы, стоит Дудана, за его спиной, в темноте, — Гурам и Нодар. Три огромные загадки, запутанные, головоломные.
ПОТОК ПРИВЕТСТВИЙ
Джаба потянул к себе медную ручку двери гостиницы «Интурист». Он ошибся: дверь открывалась внутрь. Швейцар, низенький человек с припухшими глазами, сняв форменную фуражку, щелчками сбивал с нее соринку. Услышав скрип отворяемой двери, он быстро надел фуражку, молча поклонился Джабе и показал на гардероб, приглашая его раздеться. Но Джаба не собирался в ресторан, он посмотрел в правый угол вестибюля, на полукруглый прилавок журнального киоска, и спросил швейцара, прежде чем тот успел опустить протянутую руку:
— Где продавщица, совсем ушла?
— На перерыве, сейчас придет, — ответил швейцар скучным голосом, внезапно утратив всю свою приветливость; но вот дверь снова скрипнула, он сразу оживился и быстрым, энергичным кивком приветствовал вошедших в вестибюль трех мужчин. При этом фуражка свалилась у него с головы; он потянулся одной рукой за ней, другой указывая вошедшим на гардероб: пожалуйте, раздевайтесь. Потом отряхнул фуражку, поднес ее чуть ли не к самому носу и сложил пальцы для щелчка…
С этой минуты Джаба уже не помнит швейцара. С этой минуты он уже ничего не видел и не слышал, потому что в глаза ему бросился — на полках, за прилавком с газетами — тот самый журнал.
«Родная страна» — было выведено белыми буквами на красной с синим обложке. Джаба невольно отвел взгляд; он почувствовал, что не в силах смотреть. И в то же время его сжигало желание схватить журнал, перелистать, проверить — в самом деле напечатано там его фото или все это вздор, выдумка?
Вчера он не был в редакции — позвонил Ангии по телефону от соседей, сказал, что пишет по распоряжению редактора «интервью с профессором Руруа», и попросил разрешения не являться на работу. «Трудись, милый Джаба, трудись, — ласково сказал ему Ангия, — Ты человек талантливый, из тебя выйдет хороший журналист. И вообще ты прекрасно делаешь свое дело». Джаба улыбнулся этой похвале.
Зато сегодня утром он пришел в редакцию первым. Накопились негативы, надо было печатать — и он заперся в фотолаборатории. (Сейчас он вспомнил, что двери его квартиры и фотолаборатории открываются наружу.) Когда он, закончив работу, вышел с довольным видом, насвистывая, из лаборатории в отдел, Вахтанг, сидевший уже за своим
