Любимчик Эпохи. Комплект из 2 книг - Катя Качур
– Тритатуши, три-та-та, да вышла кошка за кота! За Кота Котовича, за Петра Петровича! Ай, тритатуши да три-та-та!
Купринька конвульсивно дергался посреди комнаты. Движения его больше походили на судороги, эпилептический припадок, чем на танец. Мальчик боялся неверного шага, неправильного взмаха руки, потому как ошибки приносили ему новую боль. Кожа на шее была содрана в нескольких местах, по всей ее длине со всех ее сторон тянулись кровавые царапины, на которые то тут, то там нанизывались глубокие проколы.
Едва только Купринька тянулся руками к ошейнику, чтобы придержать его в этом безумном танце, чтобы тот не царапал больше, не впивался, не причинял боль, то тут же получал по ладоням мухобойкой.
– Я вот тебе! – орала баба Зоя. – Пляши давай, маши руками давай! Веселись, Купринька! Тритатуши. Три-та-та. – И Купринька танцевал. Дергался. Бился. Наступал на гвоздь. Бередил старые раны на шее. За ворот текли тонкие струйки крови. За них ему тоже потом попадет: всю одежду перепортил, паршивец такой. Три-та-та. Танцевал, пока не падал посреди комнаты. Ненавистная цепь громко звякала, словно возмущаясь: «Чего остановился-то?» Баба Зоя пинала Куприньку ногой.
– Ну чо? Натанцевалси? – Потом шла на кухню за водой, давала сделать глоток из ковшика обессилевшему мальчику, а остаток выливала на него сверху. Это чтоб пришел в себя быстрее. Швыряла в Куприньку половую тряпку. Это чтобы вытер лужу под собой. Иногда там бывала смесь из вылитой на мальчика воды и его мочи: отлучаться в туалет во время танцев было нельзя. Разве будет баба Зоя в такой мерзости возиться-вытирать? Пусчай сам за собой подтирает. Не маленький. Далее ругала за окровавленную рубашку, сдирала ее с Куприньки, пуговицы летели и закатывались под кровать. Обеспуговленной рубашкой била баба Зоя Куприньку по лицу: будет знать, как вещи портить! Выбрасывала рубашку – кому охота отстирывать. Выдыхала. Смотрела на Куприньку. Жалостивилась. Бросалась к нему, распластанному на полу, на высыхающей луже, с тряпкой половой в руке. Бросалась на шею, не замечая, что Купринька от нее отстраняется. Целовала его, обнимала, гладила по щекам нерумяным, лохматила чубчик.
– Господи! Родненький! Что ж я наделала-то? Вскакивала с пола, тащила аптечку. – Сейчас-сейчас все замажем, все залечим. – Щедро лила на Купринькину шею перекись, не обращала внимания на вскрики, обтирала ваткой, мазала зеленкой, покрывала раны поцелуями. – Мы все вылечим, родненький. Все-все вылечим, слышишь? – А назавтра танцы на цепи повторялись. Три. Та. Та.
Глава 13
Марья поставила на стол кастрюлю с пельменями: постоянные накладывания, подкладывания, беготня от плиты к столу, то добавки, то бульон слей, то бульона подлей – кому все это нужно? Хочется сесть и поесть спокойно. Вот и уселась Марья на табурет, подцепила несколько пельменей себе, две поварешки – мужу Генке. Щедро навалила сметаны.
Генка принялся методично жевать. Ел он, конечно, неприятно: чамкал-чавкал, то и дело втягивал через сомкнутые зубы воздух, рыгал, ковырял отрощенным ногтем на мизинце где-то между пятеркой и клыком (вечно у него там вся еда застревала), съедал добытое, вытирал рот рукавом, не замечал капли жира на бороде, потел, краснел аж до самой лысины.
Словом, зрелище не из тех, что хочется лицезреть ежедневно, да и не по разу, но Марье приходилось. Если от звуков деться некуда, то не смотреть на Генку, да так, чтобы тот не обиделся, Марья за долгие годы совместной жизни научилась. То хлеб примется разглядывать, то молоко, то гречки насыпет на стол и ну ее перебирать, словно нет больше времени, кроме как за обедом. Но сейчас Марья посмотрела на Генку пристально, в упор. Генка с непривычки аж неуютно себя почувствовал.
– Ты что это? – жену спросил. А сам и ложку в рот не кладет – во как странен был Марьин взгляд.
– Что-то не нравится мне в последнее время Зоя.
Генка выдохнул облегченно:
– А, ты все о старом. Марья давно уже за Зоей следит, давно уже на Генку наседает, что помощь той нужна, а какая именно помощь, сказать не может. Да они из-за этой Зои уже сто раз переругались и, кажется, еще столько раз повздорят.
– О старом, о старом, – затараторила Мария. – У нее вон ставни уже который день закрыты. Разве бывало такое когда?
Генка почесал толстую шею.
– Ну закрыты и закрыты. Хочется, так пускай. Может, ей в темноте посидеть хочется.
Генка – мужик простой, как и все деревенские мужики. У него забот: скотину содержать, жену содержать, в праздник стопку самогонки дернуть. Все. А вот эти бабские дела его совершенно не волнуют. Бабам, особенно деревенским, свойственно придумывать то, чего нет. Ну вот скучно им, видать, живется без придумок этих своих. Ругать их за это не стоит, но и потакать не следует. Не хватало еще стать сообщником по бабьим сплеткам! Это ж всю мужицкую честь уронить и ни в жизть не поднять.
– Хочется? Разве это нормально? Нормально такие хотелки, ты мне скажи? – вспылила Марья.
Генка уткнулся в тарелку с пельменями – эх, остывают.
– Ты ж сама говорила, что Ильинична заболела…
– Да она уже не первый раз болеет! Что ж она не человек, что ли, не болеть никогда?
– Ну. И я о том же. – А вот ставни закрыты у нее днем впервой! – нажимала Марья.
– Бывает, – не сдавался Генка. Совсем остыли пельмени.
– А я тебе говорю, что там нечисто дело. Боюсь, как бы наша Ильинична не сошла с ума. С ней давно что-то неладное творится. Странненькая вся из себя стала.
Генка в сердцах кинул ложку на стол. Обед сегодня сорван.
– Странненькая? Да она ж всегда такой была! Живет одна, забот никаких, ни об ком. Конечно, под старость лет начнешь всякое вон выкидывать. Ты-то че переживаешь?
Марья потупилась.
– Дак она мне подруга вроде как.
Генка усмехнулся:
– Подруга? Тоже мне. Именно что – «вроде как». Ты к ней в гости сколько раз набивалась? А ее к нам сколько раз звала? А? То-то же.
И вправду, еще с молодости Марья не раз пыталась зайти к Зое на чай, а та не особо приглашала: к дому на лавочку выйдет поговорить, а в дом не позовет. Да и разговорами не назовешь это действо. Так, посидишь с ней бок о бок, обменяешься междометиями – «погодка-то, эх», «М-да-а», «о какой, глянь», «батюшки» «ишь», «вот те раз» – да домой пойдешь, не прощаясь толком. К себе звала в гости – почти та же малина, только Зоя вовсе не приходила. Обещалась каждый раз,
