Любимчик Эпохи. Комплект из 2 книг - Катя Качур
– Ой, да делай что хочешь, – вздохнул полуголодный Генка.
Марья к дому Зои отчего-то на цыпочках подходила. Словно таилась. Да и цыпочки тут не нужны. Трава вокруг дома мягкая, давно не кошена. Странно как. Обычно Зоя двор в порядке держит. Ставни закрыты, а из дома шум доносится. Точно! Кто-то есть. И шума столько, сколько одна Зоя не сможет произвести. Или это только домыслы? Мало ли чем она там занимается, что столько звуков сразу. Может, телевизор смотрит? Постучать или… Подслушать. Сильное желание подслушать. Разузнать, в чем же дело. Разведать. Человек больным сказался, а по звукам скачет по дому, аки конь. Ближе к окошку, еще ближе, еще. Еще. Слышит, Зоя Ильинична поет:
– Заинька серенький, заинька беленький. Некуда зайчику выскочить, некуда бедному выпрыгнуть. Есть города турецкие, замочки немецкие. Ну-ка, зайка, боком-боком перед нашим хороводом. Ну-ка, зайка, повернись, кого любишь, поклонись. – Песенка из детской игры. В большой хоровод девчонками вставали (мальчишки отказывались в такое играть), «зайчиком» водящего называли (водящую, получается). Той нужно было попытаться проскочить через хоровод, пока песенка поется. Никому не удавалось. Поэтому назначали другую «зайку». Для этого прежняя кланялась кому-нибудь из хоровода. А потом ей пели: «Больше не балуйся! Лучше поцелуйся!»
И эту детскую песенку пела Ильинична. Совсем из ума выжила? Говорит, заболела, а сама по дому скачет, детские песни поет и с кем-то невидимым лобызается.
Может, действительно в домового уверовала? Может, думает, что с ним дружбу-игры развела? Ой, жалко Зою, жалко. Под старость-то лет кукушкой отъехать. Еще и одинокая. Как же она теперь со своим сумасшествием выживет? Говорят, что такие могут забыть поесть, так и помирают с голоду. Ужас-то какой!
– Больше не балуйся! Лучше поцелуйся! – пропела вновь скрипуче-противно Зоя.
И тут чей-то тоненький голосок ответил:
– Никотю.
Марья подпрыгнула от неожиданности и испуга, заметалась под закрытыми окнами, не зная, что и предпринять. За сердце схватилась и бегом к себе домой. Что это было? Что? Кто?
Глава 14
– НИ-КО-ТЮУ-у-у-у! – надрывался Купринька посреди комнаты. Баба Зоя склонилась над ним, словно коршун над добычей.
– А я сказала, надо! Ребенок ты или нет? Давай играй! Заинька серенький, заинька беленький. Ну, что стоишь, как пень? Пляши, Купринюшка, пляши! Веселое сердце лечит, а ежели унывать, то злой дух кости все посушит[14].
Вчера убрала она злосчастную цепь – уж больно сильно кровоточила шея мальчика, устала вытирать да футболки-рубашки выкидывать. Кровь, конечно, легко водою холодной выводится, да только нет времени на стирки бесконечные. Тут перевоспитательный процесс, знаете ли. Его нельзя прерывать. Теперь цепь висела под красным углом: напоминание о том, что Купринька терпел, как некогда сам Иисус. Вот только Иисус-то к тому моменту тридцать три года на свете пробыл, а Купринька всего ничего. Хоть никто толком и не знает, сколько точно, но определенно не тридцать три. С отменой цепи баба Зоя решила, что Купринька не очень-то похож на обычного ребенка, а все потому (это она вот тоже только сейчас решила), что тот не играется. Все же нормальные дети играются.
Надумала баба Зоя этот момент исправить. Да и настроеньица поднять в доме, а то как-то темно и грустно, что ли, стало. Это все закрытые ставни виной. Точно они! Перебрав в уме с десяток игр, остановилась на вот этой вот, про заиньку. Это ничего, что она хороводная, переделать несложно. Поначалу думала играть во что попроще, навроде пряток или жмурок, да то игры опасные. В прятках Купринька может затаиться так, что никогда больше его баба Зоя не найдет. В жмурках же, закрой глаза платком, а мальчишка тут же за дверь сиганет. Так что прятки и жмурки отмелись. С «заинькой» так придумала: Купринька должен кругами посередь комнаты ходить, время от времени пытаться бежать, то в одну, то в другую сторону прорываться, а там его сама баба Зоя будет со смехом перехватывать. На словах «больше не балуйся, лучше поцелуйся» Купринька должен подойти к бабе Зое, поклониться ей и обнять крепко. Вот, собственно, и вся игра. А чем плоха? Тут тебе и песня, и танец, и интрига какая-никакая: изловит баба Зоя Куприньку или нет (правильный ответ – изловит). На деле же все совсем не весело вышло. Купринька встал посреди комнаты, пригвоздился к полу, насупился, что баран, и ни в какую играть не хочет. Орет вот это свое: «Никотю!» Так бы и треснуть! Видали такого? Отказывается веселиться! Вот же паршивец мелкий. Принялась тогда баба Зоя сама кругами ходить, пританцовывать, припевать: «Заинька серенький, заинька беленький. Некуда зайчику выскочить, некуда бедному выпрыгнуть. Есть города турецкие, замочки немецкие. Ну-ка, зайка, боком-боком перед нашим хороводом. Ну-ка, зайка, повернись, кого любишь, поклонись». Вопреки ожиданиям танцы бабы Зои не развеселили Куприньку, не заставили его самого притопывать ножками да прихлопывать ручками, заливаясь смехом. Не-е-ет. Он поднял на бабу Зою полные ужаса и смятения глаза. «Что ты творишь?» – словно бы спрашивали они. Это не игра. Это не веселье. Это ритуальный танец безумной старухи. Это не комната, а языческий храм. Это не пол, а жертвенный алтарь, на который водружен сейчас несчастный Купринька. И поет баба Зоя не про заиньку, а поет она вот что: «Жертва моя, некуда тебе выскочить-выпрыгнуть, некуда деться от меня. Много всего есть в мире, но не для тебя. Давай-ка покажи мне себя, да со всех сторон. Полюбуюсь своей жертвой, прежде чем сожрать ее. Кланяйся мне, кланяйся, мне будет приятно думать, что ты любил меня, перед тем как умереть».
И в Купринькиных глазах становится баба Зоя выше, толще, страшнее. И вырастают у нее огромные клыки, и разверзается пасть, и открывается пасть, и вот-вот пропадет в ней Купринька. Тяжелые-тяжелые шаги в свинцовых сапогах, все ближе-ближе-ближе. ХВАТЬ – схватит. ХАМ – съест. Останутся от Куприньки лишь… ничего не останется.
Купринька съеживается. Вот бы так съежиться до песчинки, чтобы никто не увидел, никто не нашел. Клыкастое хватает Куприньку, сжимает крепко, сдавливает – еще крепче, душит-душит. «Боженька, пусть оно мне быстрее голову откусит. Больше не могу терпеть. Больно», – молится Купринька. В глазах темнеет, дыхания не хватает. Чудовище хохочет: «Больше не балуйся! Лучше поцелуйся».
И смазывает Куприньку чем-то липким. Маслом, наверное. А голос у Чудовища бабы-Зоин. И смеется Чудовище, как баба Зоя. «Боженька!» – мысленно кричит обессиленный мальчик. И тут Чудовище отпускает его. Баба Зоя разжимает объятия. «Ну вот! И ничего страшного! – Садится на кровать. – Весело же» Ничуть. Но разве ей об этом скажешь? «Потом еще поиграем!» – «Никотю», – думает Купринька, но вслух уже не говорит.
Ежедневные
