Бюро расследования судеб - Гоэль Ноан
«Дорогая сестра моя, пишу тебе из поезда-скотовоза. Они говорят, что везут нас в лагерь для работ. Оставляю на тебя Адзю. Не беспокойся, вернусь скоро. Нежно целую».
Поверх текста Вита торопливо нацарапала имя и адрес Марии.
– Она написала это в поезде, увозившем в Аушвиц. Послание упало на рельсы. Служащий железной дороги принес его моей тете, – объясняет Агата.
Ирен молчит, внимательно глядя на обрывок картона.
Жан
Этот клочок от Виты словно разорвал какой-то тайный покров у нее внутри. Она так разволновалась, что едва смогла это скрыть. Невыразимое чувство, настигшее ее еще в Треблинке, – мимолетные блики от рельсов сквозь туман.
Руди она сказала, что уезжает на сутки – как раз столько, чтобы съездить в Бад-Арользен и вернуться.
– Ничего плохого? – забеспокоился он.
– Мне надо навестить дедушку.
Можно сказать и так. Жан покоится на маленьком кладбище Сены-и-Марны вместе со своими родителями, супругой и старшим братом, погибшим в 1940-м, в ходе Седанского прорыва. Один из тех солдат, о которых французское государство предпочитает забыть – ведь их жертвенность воскрешает память о позорном разгроме.
Должно быть, единственным звездным часом во всей жизни этого скромного человека оказался день его похорон – стольких славословий удостоился он от безутешных сослуживцев. Она помнит его чуть потухшую улыбку, фуражку, туго нахлобученную на гладкую лысину. Его запах трудяги – смесь машинного масла, табака и рабочего пота. Его мирком была железная дорога. А по вечерам – игра в карты в бистро у Полетт. И на пенсии он сохранил верность этой привычке. Они, бывшие железнодорожники, любили тепло встречаться. И поддерживали друг друга, если накатывала хандра.
Совсем маленькую Ирен он поднимал, сажал на верстак и спрашивал: «Ну, что расскажешь хорошенького?»
Она все время сидела за книгами. Ему, читавшему только спортивные полосы воскресной газеты, нравилось слушать ее пересказы историй о графе Монте-Кристо или шевалье де Мезон-Руж.
Однажды утром он не проснулся. Такой скромный уход из жизни был естественным для него, всю жизнь боявшегося причинить беспокойство. Все его товарищи-железнодорожники потянулись в небольшой пригородный домик – выпить домашней настойки, смахнув слезу. Ирен было всего двенадцать. Ей было так скучно стоять в траурном черном платьице. Она забилась в угол и сожалела, что нельзя прямо сейчас засесть за какую-нибудь книгу. И наконец, незаметно для всех, она спряталась в мастерской Жана. Ей еще помнится затхлый запах древесины, старые латунные фонари, сваленные в кучу на этажерках и ржавевшие там рядом с дорожными знаками, прозванными в народе «земляными орехами». Валявшийся на столе старый путевой дневник 1971 года. На пожелтевшей обложке – надпись: «Париж-Восточный», а над нею – изображение локомотива, изрыгающего клубы пара.
Роясь в ящиках, она обнаружила школьную тетрадь. Пролистала ее, не понимая, что значат эти трудные для прочтения имена, эти записки, сливавшиеся в эхо одного общего крика. Поистине удивительна проницательность детей. Ирен мгновенно сообразила, что эти написанные от руки закорючки таят в себе тайну, и эту тайну хранят от нее. В первые месяцы она прятала тетрадь за книгами. Потихоньку заглядывая в нее, выучила некоторые записки наизусть. Потом устала и снова упрятала тетрадку вглубь шкафа. Уезжая из Франции, она упаковала дедушкину тетрадь в бумажный пакетик, надписанный «Жан Делорьё». Этот пакетик переезжал всюду вместе с ней – от студенческого жилья в Тюбингене до антресолей их супружеского дома; и сейчас он был там, где она живет теперь. Ее удивляет, что она сохранила его.
Возможно, потому, что только это одно и связывало ее с дедушкой, к жизни которого она лишь прикоснулась, так и не узнав его.
– Ты здесь, – шепчет она, вынимая пакетик из папки.
Чернила выцвели, от страниц подымается запах увядания. По почерку Жана заметно, что ему было трудно писать.
Он, в науках не продвинувшийся дальше свидетельства об окончании начальной школы, старательно выводил пером эти имена, полные согласных звуков. Ей, тогда девчонке, некоторые были известны – Марсель или Фернанда. Другие вызывали интерес, ибо таких она никогда не слышала: Янкель, Пинхус, Ривка.
Ирен перечитывает их снова.
Кто-то просит близкого родственника разузнать о своих детях – его разлучил с ними арест. Подчеркивают, что они – французы. Другие поручают детей заботам своей консьержки или соседки. Их добросердечию, милосердию Божьему. Просят прощения за то, что больше не могут им платить. Иногда упоминают, что в квартире есть тайник: возьмите оттуда сколько захотите.
Большинство стараются успокоить: у меня все хорошо, не волнуйтесь. Я быстро вернусь. Дух мой крепок и бодр.
Одно словосочетание повторяется то и дело: направление неизвестно.
Оно навязчиво проходит по всем страницам.
Кружит над словами утешения, оптимистическими ожиданиями.
Я уезжаю в неизвестном направлении.
Нас увозят в неизвестном направлении.
Еду, сам не зная куда, в вагоне для перевозки скота.
Может быть, мы едем в Польшу. А может, и еще куда-то.
Они обнимают детей, любимого мужа. Дают последние наставления. Будьте послушными и отважными. Работайте на совесть. Проявляйте терпение.
Он скрупулезно переписывал их, оставляя пропуски там, где слово стерлось или прочесть его было невозможно.
От одного послания ее охватывает пронзительная боль – оно от мальчика, подписавшегося «Тити – дорогой мамулечке»:
«Я знаю, что буду жить вечно и мы с вами увидитесь. Сам не знаю, что меня так закалило. У меня мужской характер».
Как Ирен хочется понять, была ли в настоящей записке эта орфографическая ошибка. Жан был кропотлив, он наверняка воспроизвел и ее.
Она, как и прежде, не в силах отвести глаз от этих слов любви и отчаяния.
Двенадцатилетней девочкой она не понимала, зачем дедушка так долго корпел над этими переписываниями. Как и того, куда уезжали все эти люди, которых увозили далеко от мест, ими так любимых.
Теперь она знает.
Ей понадобилось тридцать восемь лет.
Отдалиться, оставив за плечами детство. Заново сшить фрагменты жизней, разорванных в клочья, встретиться с незнакомыми людьми, такими как Жан. Скромными, полными своих тайн.
Сколько раз ей попадались упоминания о таких вот записках, выброшенных из слухового окошка вагона без всякой надежды на ответ?
Железнодорожные работяги подбирали их с насыпей и сговаривались, как передать адресатам. В Польше, в Чехословакии, во Франции.
В 1942-м Жану было девятнадцать. Он работал на железнодорожной ветке «Париж-Восточный», между станциями Бобиньи и Бурже.
Как раз там, откуда уходили эшелоны.
Она воображает его потрясение от вида детских ручонок, тянущихся к нему из-за колючей проволоки. От слез и стонов, доносившихся из вагонов. Его бессилие.
Подбирать свернутые клочки бумаги, падавшие из поездов, и доставлять их по адресам. Хотя бы это.
Возможно, он
