Восемь белых ночей - Андре Асиман
– Слушай, – начал я, подвинувшись. Может быть, я просто пытался сменить тему разговора, а может быть, мне хотелось, чтобы мы оба думали, что я наконец-то собираюсь сказать нечто жизненно важное, способное прекратить это поступательное соскальзывание вниз. Может, я хотел сбить ее с толку своим торжественно-серьезным тоном – настало время назвать вещи своими именами. На деле я понятия не имел, что собираюсь сказать. – Прошлой ночью я без труда истолковал твое сообщение и с тех пор не сбивался с пути. Даже вопроса не поднимал. Я уже сказал: мы – две льдины, застрявшие под мостом, ты залегла на дно, а я слишком прочно примерз к месту, чтобы идти на риск. Скажу, однако, что раньше со мной ничего подобного не бывало. Ты понимаешь меня лучше, чем я понимаю себя сам, и часть удовольствия от нашего общения как раз в этом: открывать, что ты и я – это один и тот же человек в двух разных телах, точно однояйцевые близнецы.
Это даже хуже, чем «Я пою в душе». Один человек в двух телах – да не смешите меня.
– Мы не близнецы. – От Клары ничто не укроется. – Я знаю, тебе нравится так думать, но это не так. Мы очень похожие, но при этом совсем разные. Один из нас постоянно будет срываться на то, чтобы захотеть большего…
– Этот кто-то, разумеется, я, да?
– И я тоже, если ты возьмешь на себя труд приглядеться.
– Я, представь себе, готов взять на себя такой труд.
– Тогда мог бы догадаться, чем все кончится, Князь.
Клара заставила мне заказать себе еще порцию картофеля.
– А сама ты больше не хочешь?
– Закажи пекановый торт, поделишься. Со взбитыми сливками – которые подают в баллончике.
Беззаботный жест, которым она отбросила назад волосы, говорил, что сегодня она решила ни в чем себе не отказывать.
Официантка явственно сморщилась, услышав про баллончик. Тут я сообразил, что Клара его попросила с одной целью: эпатаж.
А потом она сделала то, чего раньше не делала. Взяла мою ладонь и положила себе на щеку. «Так лучше», – сказала она, будто обращаясь к себе или к другу, с которым пытается помириться. Я задержал ладонь у нее на щеке, потом погладил шею, прямо под ухом – то самое место, куда я так лихорадочно ее целовал, когда несколькими часами раньше она появилась в кинотеатре – видимо, в тот сумбурный момент мои поцелуи просто застали ее врасплох. Даже сейчас она, похоже, не возражала: подалась навстречу моей ладони, точно котенок, которого вы рассеянно почесали за ухом, а он хочет еще. «Но я должна сказать тебе одну вещь». Я просто уставился на нее, без слов, просто гладил ее лицо – мне же дали понять, что можно. А потом, без единой мысли, я коснулся пальцем ее губ, позволил пальцу соскользнуть на зубы – мне очень нравились ее зубы, и хотя я знал, что пересек черту и продвинулся за пределы безобидного «рука на щеке», на которое она подписалась, все равно рука эта больше мне не принадлежала, а принадлежала ей, потому что сперва она поцеловала мой палец, потом мягко удержала его зубами, а после дотронулась до него кончиком языка. Мне очень нравился ее лоб, его я тоже погладил, и кожу век, она мне тоже нравилась, нравилось все, все, вот и улыбка, благодаря которой молчание пришло и ушло, а сердце мое замерло в тот миг, когда она погасла. Что мы делаем? «Хочу поговорить, – начала она, – потому что ты должен знать одну вещь». Я понятия не имел, что она имеет в виду, но понимал, что, даже если на первый взгляд она поддалась одной стороной души, другая готова немедленно взять все обратно.
– Время для тайного агента, – сказала она.
– Подожди. – Я опустил руку в карман пальто и вытащил запечатанную пачку ее сигарет.
– Шутишь! – Она постучала по пачке, вскрыла. – Не буду спрашивать, что она делала у тебя в кармане.
– Не трудись, ты и так знаешь.
Я всегда завидовал тем, кто способен выложить все карты на стол – даже когда в руке нет тальи, – тем, кто умеет дать удобно-двусмысленной ситуации точное определение, хотя бы ради того, чтобы очистить воздух. Она была права: я ей не доверял, боялся попасть в ловушку. Вот прямо сейчас она скажет мне то, чего я боюсь сильнее всего. Ты ведь знаешь, что я хочу сказать? Наверное, да. Что? И я поведусь на самый древний трюк в мире. Отрезвленный ее прямым взглядом и намеком на подступающий упрек, я поймал себя на том, что готов перехватить инициативу – хотя бы ради того, чтобы произнести эти слова сам, а не услышать от нее. Что нужно снизить градус, каждому из нас стоит встречаться с кем-то еще, не стоит принимать все это за то, чем оно не является, дело не в тебе, а во мне – такой речи я ждал уже несколько дней. Сводя все это к одной фразе, я произнес: «Я знаю, что у тебя есть целая жизнь помимо Ромера и меня». Это должно было показать, что я не ревную и не питаю иллюзий. Но заодно я хотел донести до нее, что то же самое можно сказать и об определенных аспектах моей жизни, про которую она знает очень, очень мало.
– Можно напрямик? – Получается, она не позволит мне вклиниваться в то, что уже начала говорить. – Вчера днем, когда ты пришел, я могла бы тебя попросить, и я знаю, что ты бы ответил «да» – но это было бы вынужденное согласие, вот как если бы ты настаивал после того, как вчера вечером попытался меня изнасиловать и избить, – да, я могла бы согласиться, но это было бы тоже такое вымученное «да». И все равно, когда мы вчера вышли из бара, ты знал, что я колеблюсь, – не отрицай этого.
Я собирался изобразить удивление. Она не позволила.
– Не трудись. Ты знал.
Я, если честно, не ожидал такой откровенности. Она раскрыла все карты, и я вдруг почувствовал, как по телу прокатилась волна тревоги, ведь я пока не понимал, собирается ли она высказать вслух все то, что мы тактично обходили молчанием все эти вечера, или просто вознамерилась выпотрошить меня и выставить пустым и пошлым лицемером, каким я всегда и был.
– А почему вынужденное согласие, если ни один из нас не против? – вставил я.
– Потому что мы оба знаем, что нас что-то сдерживает, но ни ты, ни
