Свет очага - Тахави Ахтанов
— Медпункт загрузите! Шура где?
— Там она, тама! — махнули в лес рукой. — Тут ее нет.
— Быстрее выносите медикаменты! Чего вы тут поварешки грузите? На хрена они нужны? Медикаменты!
Первые сани, загруженные доверху, уехали, вторые теперь навьючивали. Гул шел по лесу, а тут сквозь суматошные крики вырвался тоненький крик, похожий на блеяние заплутавшегося ягненка. Я что-то несла в это время, бросила и кинулась к своему лежащему на снегу, в стороночке, сыну. Подхватив его, я виновато что-то забормотала. Пот заливал мне глаза, и концом шали я вытерла распаренное лицо. Сани уже были загружены. Парень в надвинутой на самые брови ушанке взял уже в руки вожжи и оглядывался по сторонам.
— Н-ну, жили не тужили, — со злым каким-то весельем закричал он, — теперь дай бог ноги! — и деловито кинул мне: — Садитесь в сани, чего вы? Быстрей!
Я повалилась неловко на поклажу, сани тотчас же дернулись, заскользили по ложбине. Я крикнула Прошке, чтобы и он садился, но возница, обернувшись, закричал:
— Выводи корову и гони ее за нами. Война еще кончится не сегодня. И завтра молочка захочется! Понял?
Выбравшись из ложбины, мы двинулись по накатанному следу, но тут справа застрекотали автоматы, опять пошли щепить деревья, чмокать в стволы, и над головой посвистывали они. Каким-то краем своим нас коснулся бой. Парень ожесточенно настегивал лошаденку, матерясь сквозь зубы.
— Сволочи, а? — повернул он ко мне красное, с белыми бровями лицо. — Справа обходят, в кольцо берут, а? Нет, брешешь, не возьмешь, не возьмешь!..
И он, повернув лошадь, пустил ее по бездорожью. Снег был глубок, сыпуч, лошадь сразу же увязла по самое брюхо. Парень соскочил с саней и вытянул лошаденку кнутом под самое брюхо.
— Не поднимай голову! Пригнись, пригнись, говорю! — закричал он, настегивая лошадь и прыгая за нею, барахтаясь в снегу.
Сидеть мне было неудобно, вещи, в спешке наваленные в сани, колотили меня со всех сторон. Лошадь теперь двигалась рывками, сани кренились то в одну, то в другую сторону, и я каким-то чудом удерживалась на ерзающем возу. Пули по-прежнему посвистывали над головой, и, согнувшись, накрыв собою сына, я все крепче и крепче прижимала его одной рукой, а другой отпихивала или удерживала то, что лезло на меня или летело с саней. Парень уже охрип от понуканий, ругани, тех тяжелых, надсадных русских слов, которыми он крыл и глубокий снег, и лошаденку, и немцев.
Вдруг сани остановились, точно смаху наткнулись на стену и стали затем как-то неправдоподобно медленно подниматься, крениться, переворачиваться. Я подняла голову — лошадь заваливалась на бок, судорожно и вместе с тем как-то связанно двигая подламывающимися ногами, пытаясь все еще двигаться и не понимая, что же с нею произошло. Какие-то секунды она дрыгалась, не сдвинувшись ни на шаг с места, ее шатало, водило в оглоблях, но устоять ей не удалось, она повалилась, рухнула вдруг, сани опрокинулись, и я покатилась в снег.
Я покатилась в снег, но сына из рук не выпустила. Одной рукой прижав его к себе и опершись другой о какой-то сук под снегом, я поднялась на ноги, залепленная снегом так, что еле смогла раскрыть глаза, и увидела, как из раны у пегой лошаденки тугим ключом бьет кровь. В предсмертных корчах бедное животное выпростало из себя навоз. Парень стоял над лошадью, не зная что делать, но услыхав плач моего сына, закричал вдруг на меня:
— Чего стоишь дура чертова? Беги скорее!
— Куда бежать?
— Туда, туда вон дуй, — махнул он рукой. — В лес беги, поняла?!
Я побежала в ту сторону, куда указывал он, ребенок плакал взахлеб, но мне некогда было его успокаивать. Я задыхалась, утопая в сугробах и набирая доверху снега в валенки, жгуче-холодные обручи охватили икры. Спотыкаясь, падая на одну руку — в другой держу Ду-лата, — бегу изо всех сил, точно в пьяном танце. Время от времени оглядываюсь на свои следы, сверяя по ним направление, указанное парнем. Сам он давно уже пропал куда-то.
Стозвучное эхо металось по лесу, выстрелы гремели всюду — сверху сыпалась железная дробь, спереди вставал вибрирующий гул, грохотало сбоку, сзади трещали, громоздились друг на друга выстрелы. Сердце подступило к горлу, билось в нем с какой-то саднящей болью. Сын плачет надрывно, безутешно, у меня самой слезы льются по щекам, но я радуюсь: плачет — значит жив еще пока. Деревья щетинятся свежей щепой. Иногда изнеможденно опираюсь спиной о ствол, давая себе короткую передышку.
Не знаю, сколько уже прошло, час или пять минут, кажется, я бегу вот так всю свою жизнь… Постепенно перестрелка стала редеть, отдаляться. Мне было нечем дышать, долго бежала и только теперь заметила это. Горячее, плотное удушье свалило меня под какое-то дерево. Я съехала спиной по шершавой, крошащейся коре и уткнулась лицом в сверточек на моих коленях, мучительно глотая воздух широко раскрытым ртом и не в силах проглотить его, дать этот глоток обезумевшему, судорожно колотящемуся сердцу.
Наконец я подняла голову. Громадные, бронзоволитые стволы сосен столпились вокруг меня, высоко вверху широкие их кроны сомкнулись, словно купол у юрты, оттуда, с ветвей, как из щели, сыпался сухой снежный бисер и с колючей нежностью касался разгоряченного моего лица. Я опустила его вниз, глянула на малыша — прямо на груди у него алела кровь. Мне стало дурно, качнулась подо мною земля — как у того малыша в пеленках, который покатился у обрыва… Такое же кровавое пятно на груди. Господи, боже ты мой! Когда же в него попала пуля?! Я не решалась распеленать его, оттягивала страшную эту минуту, тупо сидела, и все во мне дрожало. Как вдруг из ноздрей моих скользнуло что-то теплое и скатилось на губы. Я поморщилась от солоноватого привкуса и машинально вытерла губы рукой. Кровь?.. Из носа моего текла кровь! Дрожащими руками открыла я малышу лицо, он был жив: сморщил личико, обиженно поджал губы и завелся своим обычным криком. Руки мои ослабели, с трудом удалось расстегнуть пальто. Малыш проголодался, жадно присосался к груди, порой он сердито ворчал, ныл — много ли молока будет в такой жизни?
Отдышавшись, придя в себя немного, я осмотрелась по сторонам. Выстрелы утихли, лес устало молчал, сгущались сумерки. Когда малыш поел, я прикрыла ему лицо и еще какое-то время отдыхала, расслабив усталое тело. И было хорошо так сидеть, я даже забылась на какое-то время, до тех пор по крайней мере,
