Театр ужасов - Андрей Вячеславович Иванов
Там шло мрачное заседание при свечах, молча пили водку. Все шептались и вели себя так, будто боялись чего-то неминуемого, боялись и все-таки ждали, когда оно наступит. Где-то скулили собачки. Шпала часто менял состав своей банды собутыльников – в этот раз к столу были допущены: горластый анекдотчик Шарпантюк, плюгавый и как всегда смешливый Лутя (он безвольно растекся, уронив голову на руки), до грифельности серый Треф и незнакомый тип, застывший с мобильным телефоном. Это казалось очень странным. В комнате все переставили. На стене появился большой дурацкий ковер, на пол тоже постелили старый, сильно драный ковер (настолько ветхий и грязный, что я невольно подумал, что хороший, наверное, унесли и постелили этот). Обычно у Хозяйки царила легкая бесшабашная, даже немного безумная атмосфера: обязательно валялось белье, какие-нибудь журналы и безделушки; места было много, света тоже, гремел голос Аллы Пугачевой, работали вентиляторы, и безумствовала канарейка или попугаи в клетке, бегали друг за дружкой вертлявые собачки. Альвина Кирс жила нараспашку и громко, любила бодрую музыку, выбрасывала пустые бутылки из-под шампанского в окно, вешала на стены огромные зеркала, перед которыми вертелась в новых нарядах и париках, а по пьянке била их и плакала, матюгалась. Пластинки на гвоздики тоже вешала, ужасно криво, могла вылезти в окно и позвать к себе кого-нибудь – и молоток с гвоздями захвати!.. Человек брал молоток и гвозди, шел к ней и долго не понимал, чего она хотела, в чем состояла ее просьба. Она брала пластинку, подносила к стене и говорила: «Бей сюда! Бей прямо в дырку! Посередине! Смелей!» Варварство, но что поделать, Хозяйка просит… и человек ставил гвоздик в дырочку посередине пластинки и бил молотком, вгоняя гвоздь в стену. Сумасбродная Хозяйка брала другую пластинку – и все повторялось, пока на стене не болталось десять вкривь и вкось прибитых пластинок. Нивалида ходила и крутила их несколько дней, напевая: крутятся-вертятся диски, крутятся – вертятся диски… а потом это ей надоедало, и она приглашала других, которые выдирали гвозди, чинили стену, она устраивала ремонт каждый год. В похмелье она была тихой и покорной, как овечка, вызывала меня к себе, я ей читал дамские романы, шпионские триллеры, приключения агента 007 и Тарзана, она слушала, плакала и засыпала, во сне она громко храпела, я переставал читать, тихо сидел, посматривая кругом, на стенах блестели дурацкие картинки, которые она, как четырнадцатилетняя, малевала лаком и цветными карандашами, в большой рамке были собраны старинные фотокарточки родственников, был целый закуток со старым комодом, вывезенным из прошлого, вместе с бабушкиными брошками и фарфоровыми слониками. Теперь здесь устроили нагромождение: мебель и цветы сдвинули, клетки с птицами вынесли, собаки где-то визжали, их заперли в одной из комнат… За большим столом сидели угрюмые мужики со своими дурами, расставили бутылки, зажгли свечи, и всегда пестрая комната погасла. Сидели тихо, как на поминках. Их женщины, все одинаково размалеванные, бурые от загара, как куры гриль, поглядывали в сторону большой постели, стоявшей в глубине комнаты, на которой возлежала Кирс. Хозяйка принимала каких-то людей с бумагами, тянулись бесконечные переговоры. Она медленно вникала, слушала, мычала свое, перед ней разворачивали бумаги, ей что-то пытались втолковать, она капризно взмахивала своей неуклюжей рукой, поправляла свалявшиеся волосы и просила новых объяснений; человек с бумагами впадал в недоумение – какие еще объяснения, что же тут не понять? Долги надо возвращать! Выплаты шли, шли – и перестали! Надо платить!
– Платить? Я? Кому? Вам? – шепеляво возмущалась Кирс и на Шпалика поглядывала. Так как ее речь после инсульта была сильно нарушена, ответы ее занимали слишком много времени. Альвина требовала отсрочки на месяц, год… Она говорила медленно и глухо, ее переводил на эстонский Эркки. Он забрался в дальний угол, сидел на подушке подле Альвины, буквально под ее локтем, и тоже проявлял очень много заботы о ней, что меня сильно изумило. Отчего он с ней так сблизился, чего вдруг? Неужели поездка в Сенегал что-то изменила? Траулер представляет какую-то ценность? Или то, что на нем собираются возить, внушает ему перспективы? С другой стороны на маленькой табуретке сидел, по-турецки скрестив ноги, наш мастер. А он тут что делает? Он грустно смотрел на тумбочку, что-то говорил подруге Альвины, которая больше походила на медсестру (наверное, она и была медсестрой, при ней была сумочка, с какими приезжают врачи «скорой помощи»). Над изголовьем дивана торчал блестящий медицинский штатив с бутылочкой и трубочкой для внутреннего вливания. Кустарь говорил с похожей на медсестру женщиной и поглядывал на бутылочку с трубкой.
Триста евро, думал я, и вознаграждение за найденное ружье. Получить и уйти… Но у других дела были поважней, их принимали. Степенно входили красиво одетые люди, по всей видимости, прибывшие из важных офисов, из центра города, и с бумагами, на которых стояли печати, что было, несомненно, очень важно. Бухгалтерша суетилась. Она была сильно нервной и напуганной, ее руки тряслись, голос дрожал. Видимо, дела плохи. Или слишком серьезные приходится принимать решения…
Мне быстро все наскучило, хотелось есть, но я боялся стошнить, ноги до сих пор дрожали. Шпала, кажется, был трезв. Я подавал ему знаки, хотел ружьем выманить, но он меня не замечал. Разоделся как фанфарон, весь торжественный и важный, в черной рубашке, бордовом костюме, с цепочкой на шее, новыми часами. Был он и мрачен, и как-то глупо весел, неуверенность и озабоченность придали ему уязвимости. Я подумал, что он эти несколько лет недурно царствовал, и, если Хозяйка прикажет долго жить, он все потеряет, возвращаться ему наверняка не к чему. Поэтому он отчасти походил на игрока, который поставил на кон все и ждет, глядя на вращающееся колесо рулетки: люди входят, вносят бумаги, получают подписи и уходят, – колесо вертится… Какая из этих бумаг решит его судьбу? Наверное, он начинает свой последний запой, не спеша, как входят в холодное море. Я разобрал, что кто-то из пришедших
