Наши нравы - Константин Михайлович Станюкович
Незаметно сдернула ояа с руки перчатку и потравила сбившиеся волосы.
Никольский медлил ответом, и ей почему-то казалось, что он, быть может, сознает свою вину, бросятся к ее ногам, умоляя о прощении… Она простит. Ей так хочется простить его. Она не станет требовать от него многого, не будет стеснять своей любовью, но пусть только он вернется к ней, пусть только изредка позволит навещать его…
Умная женщина, она все еще не видела, что между ней и Никольским все кончено. Влюбленная перезрелая красавица не могла помять, что ей можно только покупать любовь, а не внушать ее.
Она вздрогнула, когда Никольский стал говорить. Вздрогнула и вся как-то вытянулась.
— Ваш вопрос ставит меня в затруднение. Что я могу оказать вам?
— Вы не находите, что сказать?.. В… вы? — прошептала Кривская. — значит, вы признаете себя виноватым?
— Не совсем так. Мне не хотелось только входить в щекотливые объяснения, и вот почему я счел лучшим написать вам письмо, в котором старался разъяснить наши отношения… И без того о них говорят…
— И вы из-за сохранения моей репутации решились оскорбить порядочную женщину? О, как это похвально!
— Клянусь богом, я и не думал оскорбить вас. Я очень помню наши отношения, я слишком уважаю вас и ценю ваше внимание, но согласитесь, Анна Петровна, — вы слишком умны, чтобы не понять этого, — есть, наконец, положения, которые делаются невозможными. Наша связь могла бы компрометировать и вас и меня!
Солидный молодой человек говорил тихо, спокойно, основательно. Он теперь в таком положении, что ему надо дорожить общественным мнением. Наконец не век же ему быть холостым.
Анна Петровна слушала и не верила своим ушам.
Тот ли этот самый скромный, смиренный секретарь его превосходительства, который, бывало, считал за счастье, когда Анна Петровна бросит ему ласковое слово, и вдруг теперь он говорит с ней таким тоном… Он еще учит ее. Он осмеливается так холодно, так основательно излагать, что он боится общественного мнения. Он? Проходимец? Выскочка? Сын какого-то деревенского священника?
Ее превосходительство была возбуждена до глубины сердца. Оскорбленная женщина потеряла хладнокровие и светскую выдержку.
— И вы, — проговорила она — вы, господин Никольский, осмеливаетесь так говорить?! Это… это чересчур храбро со стороны человека, для которого порядочная женщина столько сделала, для которого пожертвовала честью и долгом. Ведь из одного только чувства благодарности, — если в вас не осталось другого чувства, — вы должны были бы разорвать наши отношения порядочно, прилично, не оскорбляя меня… А вы меня же обвиняете в вашем письме… Меня, которая, к стыду своему, вас так любила… И теперь вы же говорите о репутации… Послушайте… Это слишком прозрачно…
— Упреки? — процедил Евгений Николаевич. — К чему упрекать друг друга, Анна Петровна? Не лучше ли нам остаться друзьями, сохраняя взаимное уважение?
Он хотел взять руку Кривской, но она брезгливо отдернула ее.
Его слова, произнесенные тем же холодным, спокойным тоном, были последней каплей.
— Да разве я не имею права упрекать вас? — злобно воскликнула Кривская. — Разве не имею права?..
Она остановилась, ожидая ответа.
Никольский молчал, покорно приготовившись к длинному монологу.
«Только бы без истерики!» — пронеслось в его голове.
— Как посмотрю, вы все забыли, господин Никольский, — и я вам напомню. Не вы ли явились к нам скромным молодым человеком, робким, несчастным, без положения, без средств? Не вы ли с упорством, делающим вам честь, вздыхали, когда я, пожалевши вас, пустила вас в свою гостиную… Не вы ли тогда так нежно молили о привязанности, не вы ли говорили страстные монологи любви мне, старухе, как вы назвали меня в вашем письме?.. И когда я прогнала вас… вы помните? вы написали мне отчаянное письмо…
Она перевела дух и продолжала:
— Я пожалела вас и… и пригрела змею на сердце. Я считала вас в самом деле несчастным молодым человеком, но, боже мой! могла ли я думать, что этот молодой человек, поднятый из пыли и облагодетельствованный нами, играет фальшивую игру! Послушайте. Ведь надо быть большим негодяем, чтобы пять лет играть комедию и кончить как раз в то время, когда муж вышел в отставку… Я отдаю вам честь, вы играли вашу роль отлично, вы обманули и мужа и меня; так разве после этого я не имею хотя права сказать вам, кто вы такой?
Евгений Николаевич начинал злиться. Тонкие губы его перекосились совсем, а верхняя губа нервно вздрагивала. Он молча, пощипывая бакенбарды, выслушал обвинение Кривской и, когда она кончила, поднял на нее глаза и, усмехнувшись, тихо опросил:
— Это была сцена из мелодрамы? Вы в роли благодетельной феи, я в роли злодея? Я этого не ожидал от вас, Анна Петровна. Для такой умной женщины, как вы, это слишком банально…
Он смеет так говорить?!
Этот презрительный тон в устах человека, который еще вчера пресмыкался. Нет, это слишком!..
Кривская задыхалась от злости и оскорбленного чувства.
— Послушайте! Я всегда знала, что выскочки, как и лакеи, отличаются наглостью, но, признаюсь, такая подлость возмутительна даже и в поповском сыне!.. — проговорила Кривская глухим голосом, поднимаясь с дивана.
«Так вот она как. Вот каким языком заговорила эта изящная женщина. Она осмеливается бросать мне в глаза обвинение в подлости. Я, сын попа, не могу не быть подлецом, а они, все дети родовитых потомков, честные люди?
И она невинный агнец?»
Никольский в эту минуту припомнил все оскорбления, которые ему пришлось вынести в своей жизни. Он никогда не забывал их, но никогда не говорил о них, а теперь… теперь он не может оставить без ответа жестоких слов оскорбленной женщины. Он сам был слишком взволнован, чтоб отвечать презрительным молчанием на брошенный вызов… Она этого хочет, так пусть же выслушает!..
Евгений Николаевич был совсем бледен, когда начал тихим, совсем тихим голосом:
— Если позволите, в свою очередь и я скажу несколько слов. Вы слишком много говорили, — выслушайте же и вы меня.
Кривская села.
— Я должен признаться вам откровенно, — уж если дело пошло на откровенность, — улыбнулся Никольский, — что вы во многом правы, обвиняя меня. Да, не смотрите так изумленно, вы правы. Я пять лет играл комедию… Вы были нужны мне, как средство.
— Господи… И он так об этом говорит!
— Ведь в обществе, где вы и вам подобные играют первенствующую роль, разве без подлости, без мерзостей можно чего-нибудь добиться человеку, не имеющему таких связей, как вы, — человеку, умеющему называть веши по имени и обладающему чуть-чуть независимым характером? Вы, вы
