Не сдавайся! - Сара Тернер
Полли за это время едва произнесла пару слов и сейчас выглядит усталой и нервной. Похоже, поспать этой ночью удалось только мне – и то, думаю, из-за похмелья, о котором я напрочь забыла, но стоило лечь на диван и выключить свет, как оно тут же дало о себе знать. Утром я проснулась с затекшей шеей и, только когда Тед сверху позвал маму с папой, вспомнила, где нахожусь и почему.
Когда мы приехали в больницу, доктор Харгривс снова собрала нас всех в комнате для плохих новостей. Сегодня она была более взволнованной и явно спешила, но все равно нашла время подробно объяснить нам, что происходит с Эмми. Хороших новостей пока не было, но и причин для беспокойства (в дополнение к основной) тоже. Как воспринимать эту новую информацию, мы не очень поняли. «Все могло быть хуже», – твердила я про себя, что, может, и звучало как бред, потому что хуже быть уже не могло, но Эмми хотя бы осталась жива, несмотря ни на что. Она не должна сейчас лежать в больничной палате, но она здесь. Какое-то время мы молча повторяем эти мысли про себя, одновременно не в силах избавиться от острого разочарования, что она не проснулась и не заговорила с нами.
– У вас остались вопросы? – обращается ко всем доктор Харгривс.
– Ей не становится лучше, да?
Мы все удивленно оборачиваемся к Полли, чей голос не слышали уже давно, а затем обратно к доктору Харгривс, которая, похоже, тщательно обдумывает, что ответить. В четырнадцать лет Полли еще не взрослая, но и как с ребенком с ней уже не поговоришь.
– Сказать по правде, мы просто не знаем. За последние сутки мы провели множество обследований и тестов, впереди еще больше. Жизненные показатели твоей мамы сопоставят со шкалой комы Глазго, которая оценивает уровень сознания пациента. Именно по этой шкале мы будем оценивать состояние Эмми, так что все улучшения увидим сразу, как и если что-то пойдет, увы, не так и наступит ухудшение. Последствия травм головного мозга непредсказуемы, поэтому впереди у нас долгий и неопределенный путь. Я не могу обещать, что твоя мама поправится полностью или хотя бы частично, так как есть вероятность, что этого не произойдет. Но мы не теряем надежды.
Я замечаю, что киваю, приободрившись от слова «надежда». Мы все надеемся, но и понятия не имеем, о чем речь. А ведь «надежда» от доктора значит больше, чем наша, верно?
Так как навещать Эмми мы можем только по двое, мама решает, что сначала пойдут они с Полли, а через час мы поменяемся. Мы с папой делаем, как нам говорят. Просто сидеть мы оба не можем, поэтому, когда нас вежливо просят уступить «комнату для плохих новостей» следующей семье из этой очереди несчастных, мы решаем пройтись.
Папа говорит много и быстро. Под глазами у него темные круги, на шее и подбородке пробивается серая щетина. Он никогда раньше не забывал побриться, и я не видела его таким заросшим с тех пор, как мы ходили в походы. Те недели в летние школьные каникулы были самыми счастливыми в моей жизни, однако, когда Эмми с Дугом пытались вытащить меня в Ползет на побережье Корнуолла пожить в палатках, я придумала какую-то отговорку. Надо было поехать с ними. Тогда я принимала все как должное и считала, что таких путешествий будет еще много.
Мы спускаемся на лифте вниз к главной регистратуре и выходим подышать свежим воздухом. Свободная скамейка поблескивает от влаги, но мы все равно садимся. Папа говорит о завещаниях и их официальном утверждении.
– А это нельзя обсудить позже? – Холод скамейки ощущается сквозь джинсы, и я натягиваю куртку пониже.
– К сожалению, – вздыхает папа, – мне придется заниматься всеми вопросами очень скоро. Эмми с Дугом назначили меня своим душеприказчиком. А состояние твоей сестры такое, что я просто обязан разобраться с делами Дуга. У него ведь больше никого нет?
– Нет, – подтверждаю я. – Даже не подумала об этом.
Дуг не знал своего отца, а с матерью у них были сложные отношения: с тех пор как она перебралась в Ирландию, они и разговаривали-то редко. Я помню тот неловкий семейный вечер много лет назад, на котором мама Дуга с моей мамой спорили, кто подержит на руках малышку Полли, а Теда она, кажется, даже не видела. На самом деле наши мама с папой и были семьей Дуга. И, наверное, я тоже. Он столько раз говорил, что я для него как младшая надоедливая сестренка.
– Все еще не могу поверить, что его нет. – Я ковыряю обтрепавшийся край дырки на джинсах.
– Я тоже, – качает головой папа. – Все вспоминаю тот день, когда они отдали мне копии своих завещаний на хранение. Я убрал их в старый письменный стол твоей мамы и помню, как сказал Эмми: «Будем надеяться, они мне никогда не понадобятся!» Мы тогда рассмеялись, потому что это казалось таким… маловероятным. Просто на всякий случай. «Перестраховка» – так она объяснила. С настоящим документом ей было спокойнее спать. Никогда не думал… – Он замолкает.
Какое-то время мы оба размышляем о своем. Я кладу голову ему на плечо, а он гладит меня по руке.
– Они выбрали тебя, милая. Указали в своих завещаниях. Они назначили тебя опекуном Полли и Теда в случае смерти их обоих. Ты же знала, да?
Киваю. Я действительно знала об их завещаниях, но воспоминание действует как удар током. «В случае смерти нас обоих…» – говорилось там. А Эмми жива.
– Твоя мать из-за этого уже немного не в себе.
– В каком смысле? Мы все сейчас не в себе.
На самом деле я точно знаю, о чем он. Мама считает, что я на роль опекунши не подхожу. Когда как-то за ужином Эмми подняла эту тему, мама точно не
