Натюрморт с торнадо - Э. С. Кинг
Охранник говорит:
– Ты не первая, кто это говорил, можешь быть уверена.
Я не знаю точно, что она имела в виду, но рада, что она это сказала. И правда ведь – точки. А на сорок пять миллионов долларов можно накормить многих людей или создать приют для женщин или для сирот. А в чем толк от покупки скопления точек?
Я хочу зайти в зал Твомбли, но десятилетняя Сара говорит, что ненавидит его. «Там одни каракули», – говорит она. Я пытаюсь было возразить, но знаю, куда она направляется, и следую за ней. Мы идем к коллекции доспехов. В Художественном музее Филадельфии самые крутые доспехи. Тут не нужно думать об оригинальности. Доспехи – это не про оригинальность. Даже у некоторых животных есть доспехи – они с ними рождаются.
Десятилетняя Сара довольна. Никаких скрещенных рук, слез, слов про то, какая я зануда. Сейчас мы возле саксонских доспехов под названием «Броня для ристалища», со странным шипом на грудном доспехе. Это мои любимые доспехи еще с тех пор, когда я даже не доросла до того, чтобы стать десятилетней Сарой. Сначала я ничего про них не поняла. Потом, когда мы вернулись домой, я зашла в интернет узнать, что такое ристалище. Оказалось, что это площадь для конной схватки на турнире – эти доспехи были для турниров, – когда двое рыцарей скакали друг другу навстречу с копьями наперевес, пытаясь сбить противника с лошади. Шип на доспехе был для того, чтобы лучше удержать щит на уязвимой стороне рыцаря. Мы останавливаемся и несколько минут смотрим на доспехи. Я читаю описание, как читала уже сто раз до этого. География: сделано в Саксонии, Германия, Европа. Дата: около 1575. Материал: сталь, кожа (реставрировано), текстиль.
Десятилетняя Сара поворачивается ко мне и говорит:
– Ты помнишь ссору в Мехико?
– Наверное.
– Помнишь, что сказал мне Брюс? В ресторане?
– Не очень.
– Он правда до сих пор не вернулся? – спрашивает она.
Сейчас мы разговариваем, глядя на рыцарские доспехи. Я вдруг понимаю, что моя жизнь так примерно и ощущается. «Броня для ристалища».
Жизнь – ристалище. Меня недавно сбили с коня. А я ничего не чувствую.
– Не звонит. Не пишет. – Я не говорю десятилетней Саре, что у меня есть его номер.
– Это я виновата, – говорит она.
– Сомневаюсь. Я не считаю себя виноватой.
– Ты, наверное, просто вытеснила это из памяти. Было жестко.
– А ты у нас психолог-любитель, что ли?
– Мне десять. Я не дура, – говорит она.
Вот что я думаю. Я думаю, что в детстве мы очень умные. Десятилетняя Сара умнее меня, потому что я на шесть лет старше. Двадцатитрехлетняя Сара глупее меня, потому что мне шестнадцать. Где-то кто-то гораздо старше, богаче и глупее всех нас заплатил сорок пять миллионов долларов за скопление точек. Я думаю, что такой ум нельзя измерить тестами. Я думаю, что это как быть экстрасенсом или блаженным. Если бы я могла выбрать, кем быть всю оставшуюся жизнь, то выбрала бы маленького ребенка.
Завтрак
Когда я возвращаюсь домой, мама как раз проснулась и завтракает. Времени четыре часа дня.
– Тебя исключат, – говорит она.
– Ясно, – говорю я. Слово «исключение» шипит и пенится у нее во рту. У меня колотится сердце, я чувствую прилив адреналина. Раньше я такое чувствовала, когда рисовала что-нибудь классное. Когда не могла дождаться следующего штриха, одновременно пребывая в ужасе, что этот штрих может испортить все, что я уже нарисовала.
– Может, что-то произошло? – спрашивает мама. – В школе?
– У нас никогда ничего не происходит.
– Без диплома ты не поступишь в колледж.
– У Пикассо не было диплома.
– Я за него рада, – говорит мама. – Ты не можешь бросить школу в шестнадцать.
Она выглядит усталой. Она всегда выглядит усталой. Для медперсонала на вампирской смене в приемном отделе это не в новинку. Иногда «усталость» – слишком мягкое слово, чтобы описать ее состояние. Обычно это значит, что случилось что-то очень жесткое.
– Тяжелая ночь?
– Авария на автостраде, – говорит она. – Очень страшная.
– Кто-то умер?
– Да.
– Мне очень жаль, – говорю я.
– Никогда не веди машину по-мудацки, Сара. Девяносто процентов аварий происходит из-за того, что кто-то был мудаком.
– Обещаю, что не буду водить машину по-мудацки.
– Хорошо.
Мы живем в центре города. У нас даже нет машины.
Мама поднимается налить себе еще чашку кофе. Я сижу, пытаясь вспомнить десятилетнюю себя, которая наблюдала это четыре-пять дней в неделю. И всегда по выходным. Я пытаюсь придумать причину, по которой мама брала смены по выходным, хотя это были единственные дни, когда я была дома.
– Помнишь, когда мне было десять?
Она размешивает в чашке три кубика сахара:
– Кое-что помню.
– Помнишь Мехико?
Она перестает помешивать кофе. Уставившись на стол, она медлит с ответом на секунду дольше, чем стоило бы.
– Ты в последний день совсем сгорела, – говорит она.
– Забыла про крем, – говорю я.
Она садится обратно за стол:
– Я всегда чувствовала себя виноватой. Надо было убедиться, что ты намазалась.
– Все зажило, – отвечаю я. Я думаю о своей толстокожести.
– И все же.
– Мы тогда потеряли Брюса, – говорю я.
– Мы не теряли Брюса.
– В смысле, тогда он от нас ушел. После поездки.
– Неужели? – спрашивает она. Я еле сдерживаюсь, чтобы не сказать ей перестать строить из себя дуру. Как мать может забыть последний раз, когда видела своего сына? Может, он – ампутированная конечность, призрак которой все еще болит. Но ведь люди не забывают день, когда потеряли конечность. – Что ты вдруг так внезапно вспомнила о Брюсе?
– Не знаю, – говорю я. Я тоже отлично строю из себя дуру.
– С ним все в порядке, – говорит мама. Она отхлебывает глоток кофе и ставит чашку на стол чуть резче, чем требуется.
– Он не звонит.
– Ему не обязательно. Он взрослый человек.
– Но он все равно мой брат, – говорю я. – Он даже на мой день рождения не звонит.
– Тут мы ничего поделать не можем, – говорит она и делает финт ресницами, чтобы они захлопали снисходительно. Взрослые: обожают хлопать ресницами, но только попроси их что-нибудь тут поделать.
– Я хочу ему позвонить.
– Удачи с поиском его номера, – говорит она.
– Ты вроде злишься, – говорю я.
Мама вздыхает:
– Я не хочу, чтобы меня разбудило очередное сообщение из школы. Я не хочу, чтобы тебя исключили. Осталось всего три с половиной недели.
Она говорит о школе. Я говорю о более важных вещах. О потерянных братьях, которые болят даже спустя шесть лет.
– Прости.
– Разве ты не можешь вернуться в школу и сдать долги? – спрашивает она.
