Жених по объявлению - Виталий Яковлевич Кирпиченко
— Ты не болеешь? — спросил меня отец, просматривая мой дневник. — Эта пятерка твоя или ты ее слямзил у соседа? По математике? — отец недоуменно поджал плечи. — Пускай бы по пению или физкультуре… Но математика!
— За изложение тоже четверка, — робко заявил я, опасаясь услышать упрек, почему не пятерка. — Лишнюю запятую поставил и перенос не там…
— Меня успокаивает, что это случайные события. — Отец потер лоб, виски. — И ты больше не будешь ставить меня в тупик своими выходками. Чтобы за ум взялся… — Отец опять поджал плечи.
Удивлялся не только отец. Удивлялась, и как еще удивлялась, Зусия Юсуповна. Чтобы убедиться в свой ошибке, чего только она не придумывала! Спрашивала два, три дня подряд, надеясь подловить. Вызывала к доске, где я должен был решать домашнее задание по математике; диктовала, искажая звуки, трудные слова; заставляла повторно читать стихи, думая, что я не помню уже слов. Но мне страшно везло! Четыре и пять стали моими постоянными оценками! И смешить само собой расхотелось. Я не узнавал себя. Я портился на глазах.
«Что смешного в вывернутой наизнанку шапке? — удивлялся я. — А они смеются», — тут же упрекал своих былых почитателей развлечений.
— Ты, мать, только посмотри на это чудо! — как-то выкрикнул отец, проверяя мой дневник, придя с работы. — Медведь, наверно, скоро сдохнет в берлоге!
— Что такое? — встрепенулась мама и заспешила к отцу. — Опять что-то не так?
— Опять не так, — подтвердил ее слова отец. — Невиданный случай: три пятерки!
— Так это же хорошо! — воскликнула мама и, как на неизлечимо больного, посмотрела на меня.
— Хорошо-то, хорошо, да только надолго ли это? Привыкнешь к хорошему, а тут — бац тебе! Опять двойка! И что соседям тогда говорить? — Замешательство отца мне не было понятно.
«Что тут такого страшного, если и проскочит двойка?» — не понимал я паники родителей из-за какой-то паршивой двойки.
Неудобства нового своего положения я скоро испытал сполна. Друзья-забияки отвернулись от меня, и не просто отвернулись, а с презрением, вроде я предал их всех. Если я подходил к кучке пацанов, то она тут же рассыпалась; если я предлагал кому-то помощь в решении сложной задачи (я их сам уже решал), то отказ был тут же; если на переменке я больно кого-то толкал в бок или спину, надеясь на ответный удар по голове или подножку, такого не случалось…
Скукота обуяла меня. Жизнь превратилась в ад. Желая исправиться, я перестал учить стихотворения, но меня уже не вызывали к доске читать их. Я небрежно выполнял домашние задания, — и это оставалось незамеченным. Зусия Юсуповна по-прежнему ставила меня в пример моим товарищам, отказавшимся от меня. И что самое противное, лупоглазая Яковлева глаз с меня не спускала. При каждом удобном и неудобном случае заговаривала со мной. Я пытался избавиться от такого ее внимания: раза два так саданул ее по спине сумкой, что корочки книг треснули! А она в ответ только любезно улыбалась. И с Павловой, не знаю, что делать. Если не может решить трудную задачку или как правильно написать заковыристое слово — бежит ко мне. Не откажешь же, если просит отличница.
Попыталась и лупастая Яковлева подкатить ко мне, прибежала с задачкой.
— Слушай, Яшкина, что у тебя на носу? Прыщик или бородавка, как у Бабы-яги? — спросил я ее. И отшил навсегда!
Окончательным изгоем я стал после Нового года, точнее после спектакля, в котором сыграл принца. Золушку, к моему неудовольствию, играла Яковлева.
Говорить ей, как она мне нравится, для меня было хуже смерти. Но так написано… Я должен смотреть на нее влюбленными глазами, а мне никакими глазами смотреть на нее не хочется.
— Какой-то тусклый у тебя голос, — откинула на стул пьесу режиссер, ученица из 10 «Б» класса. — Ты влюблен в незнакомую, не похожую на всех других, добрую и красивую девочку! Твой голос должен дрожать от чувств, а ты: «Ме-ме, ме-ме». Как с картошкой во рту. Посмотри на нее другими глазами. Влюбленными. Смотри, какие у нее большие и красивые глаза!
Я исподлобья глянул на Яковлеву, на ее глаза. Действительно, большие глаза. Ну, чуть-чуть красивые. И причесали ее космы красиво. Губы какие-то не такие. Не то чтобы некрасивые, а скривила она их в какую-то ухмылку.
— Возьми ее за руку и повтори монолог словами влюбленного принца! Начали! — приказала режиссер-десятиклассница.
Яковлева, не расставаясь с ухмылкой, подала мне свою руку. Рука прохладная, а жжет мою ладонь, как раскаленную болванку из горна кузницы в нее вложили.
— Музыка! — командует режиссер. Заиграл ее одноклассник на баяне. — Выходите на круг! — это к нам с Яковлевой. — Смотрите друг на друга влюбленными глазами. Говори!
— Кто вы, прекрасная незнакомка? — говорю я пересохшим голосом. Кашляю.
— Повтори еще раз! — требует режиссер.
— Кто вы, прекрасная незнакомка?
— Уже лучше! Еще раз!
— Кто вы, прекрасная незнакомка?
— Танцуйте!
Легко сказать: танцуйте! А как это сделать? Да еще и красиво! Наступив несколько раз своим грубым ботинком на ногу Яковлевой — Золушке, я почувствовал, как по моей спине побежали ручейки, пот застлал пеленою глаза.
После каждого вечера с репетицией я менялся неузнаваемо, и не в лучшую опять же сторону. Я ждал этого вечера со смутной надеждой, ждал и надеялся, что и Яковлева спешит на репетицию, чтобы подержать мою дрожащую руку в своей, прохладной и уверенной. Мы научились смотреть друг другу в глаза: сначала просто так, а потом и с любовью, — наверное, если считать любовью желание смотреть в глаза и не выпускать руки.
— Судачат люди, что растет новый артист, — начал с неизменной ухмылкой отец за ужином после премьеры спектакля. — И начал не с какого-то там сына рабочего или колхозника, а с сына заморского короля. — Пожевав, продолжил: — Только и там он какой-то кривой. Нет, чтобы взять в жены дочь какого-нибудь короля из крепкого королевства, так он влюбился в бедную служанку, у которой ни кола, ни двора. Так, глядишь, бы и скатали к свату-королю в гости, посидели бы за роскошным столом, попили бы сладкого заморского винца, поели ананасов и чего еще там, так теперь опять тянуть лямку бедности. Король лишит наследства, а
