Жених по объявлению - Виталий Яковлевич Кирпиченко
Лучше промолчать, хотя и у Мишки Криулина и Федьки Маркова почти одни трояки.
— Соседи будут спрашивать: как ваш сын школу закончил? Что мне им отвечать, подскажи. Может, сказать, что больной? Или что все хозяйство в доме на твоих плечах? Дрова из лесу возил в самую стужу, воду в кадке на санках возил из проруби? В стайке чистил и прибирал? А? Что мне им говорить?
Отец распалялся. Глаза его сузились до щелочек и казались холодными, как изо льда.
— Я исправлюсь, — сказал я привычное слово, сам не веря в это.
— Горбатого могила исправит, — сказал отец, тяжело вздохнул, встал и вышел.
Глянув на дневник, как на ядовитую змею, я подумал, что нехороший человек придумал его.
Лето выдалось сухим и жарким. Я пропадал на речушке днями напролет. Даже на обед не хотелось прибегать. Да и особой нужды в этом не было. Колхозный огород с морковкой, репой, турнепсом, капустой рядом. Руку протянул — и у тебя сытое брюхо. Зато все время твое! Загар с илом зачернили кожу так, что трудно понять, какого ты роду-племени. И когда у машины спустило колесо и мы оказались тут же, то шофер долго разглядывал мою шею, а потом спросил, почему я не мою ее.
— Она так загорела, — ответил я, искренне веря в это.
— А ты все же попробуй помыть. Лучше с мылом и мочалкой!
Совет я утаил от мамы, и сам им не воспользовался. Зачем сегодня мыть шею, если завтра она будет такой же.
Во второй половине августа задождило. Мелкий, въедливый дождь моросил бесконечно. Пахло гнилью и сыростью. Выходить на улицу не хотелось никак. Даже по нужде. Я терпел до последнего. В конце дня я шел на луг, где паслись телята и гнал хворостиной домой нашего крутолобого бычка. Опорки промокали насквозь. Ногам было зябко и неуютно. Мешок, накинутый на голову и плечи вместо несуществующего в доме плаща, становился холодным и тяжелым. Хотелось тепла и солнца. Хотелось в школу, в чистый и сухой класс.
Приехали с заимки Федька и Лида. Сенокос в колхозе приостановили, и всех привезли домой.
— Ну как ты тут? — спросил меня Федька и потрепал по голове. Внимательно всматриваясь в макушку, удивился: — Голова-то твоя совсем красная! Была не такая.
— Сентябрь чтобы не подвел, — пропустил мимо ушей красноту моей головы отец. — Картошку бы не погноить. Неделька бы сухой выдалась, как копать.
У меня свело пальцы рук от одного только упоминания о выковыривании картошки из холодной грязи со снегом пополам.
— Накинулись бы все, чтобы сразу, — планировал отец сложную и важную операцию, от успеха которой зависело, быть ли нам с картошкой в зиму.
— Будет, — заверила мама. — Сейчас выльется все, а потом прояснеет.
— Ты так говоришь, вроде Бог с ведром на небе сидит и прислушивается к твоим словам, — криво усмехнулся отец.
— А то, как же! От Него все, — согласилась мама.
— Так попроси Его не лить, когда будем копать.
— И попрошу. Он услышит.
— Услышит, как же! Держи карман шире!
— Услышит, услышит.
Как-то проходя мимо Васькиной избы, я увидел на завалинке под навесом крыши своего друга.
— А че ты не верхом? — поставил меня в тупик вопросом Васька.
— У нас нет коня, — ответил я.
— На бычке, — просто ответил Васька.
Я посмотрел на бычка, стараясь представить себя в качестве лихого наездника. Картина не вырисовывалась.
— Я своего обучил, — продолжил Васька, оценивая взглядом ничего не подозревающего бычка. — Он даже больше твоего. Но я его объездил.
— Как? — принял и я решение прокатиться на спине ничего не подозревающего бычка.
— Да совсем просто! Запрыгивай ему на спину, ложись поперек, и пусть он тебя таскает. Устанет и смирится. Правда, сбросит несколько раз, а потом успокоится. Отгоняй от прясла, любят они зацепить тебя штаниной за жердь. Прутиком по морде, он голову в сторону, и сам от прясла отворачивает.
— А если зацепит? — Я представил себя надетым на жердь.
— Сиди не моргай, тогда и не зацепит, — прост был совет Васьки.
С этого момента жизнь моя превратилась в борьбу. Я был упрям, а бычок во сто крат упрямее. Я падал, поднимался, запрыгивал на острую спину бычка, чтобы тут же оказаться на земле. Вот, кажется, и он смирился, терпит меня на своей горбатой спине. Но иногда находит на него блажь, и он, упруго вскинув зад, сбрасывает меня на землю. Три раза зацепил штанами за жердь. И это позади.
Я еду на бычке мимо Васькиного дома, поглядываю на окно, мне хочется похвастать своими достижениями в джигитовке. Под окнами огромная лужа. Что заставило бычка остановиться посредине лужи, и ни назад, ни вперед и шага сделать — то мне неведомо. Остановился как вкопанный! Прутик тоже не действовал на его упрямство. Сколько бы продолжалось это забастовочное действо, я не знаю, но тут отворилось окно, а из окна — хитрая Васькина физиономия.
— Ты крутни его за хвост! — с радостью выкрикнул он мне. — Как заводной ручкой!
Крутнул. Бычок пулей выпрыгнул из-под меня, и я оказался в луже.
— Я не успел сказать тебе, чтобы ты крепче держался, — посочувствовал мне Васька, а морда как у настоящего хорька.
В школу я шел с измазанным зеленкой лицом. Лида намазала. На лице вдруг выступили синие пятна, потом они превратились в пузыри, потом пузыри полопались и остались красные пятна.
Эрнеста-Хэмингуэя не было, он уехал со своей мятежной мамой Биссектрисой куда-то далеко из Сибири, подальше от ее простоватых обитателей, могущих дурно повлиять на прилизанного сына-надежду. Его место за партой с лупоглазой пустовало.
— Садись с Яковлевой, — распорядилась Суповна, мельком глянув на мое пятнистое лицо.
— Я с ним не сяду! — Вышла из-за парты Яковлева. — Он лишаистый!
«Ну, гадина! Это тебе так просто не сойдет!» — поклялся я, мысленно проведя ногтем большого пальца по горлу.
Зусия Юсуповна долго смотрела на меня, на лупоглазую Яковлеву, на Ваську, в одиночестве сидящего за огромной партой.
— Садись с Хорьковым, — распорядилась она, и в глазах какая-то надежда. Она читалась просто: «Зло, которое распространялось на весь класс, теперь замкнется только на двух ее источниках. Они погасят это зло на себе!»
Сулия Суповна ошиблась. Ошиблась, несмотря на свою природную прозорливость и смекалку. Мы с Васькой, скооперировавшись, творили чудеса! Вдвойне! Втройне! Юсуповна, признав свою стратегическую ошибку, посадила меня с Павловой, а Ваську — с пучеглазой Яковлевой. То ли место было заколдованное, то ли иссяк мой
