Круглые коленки - Ирина Степановская
– Оленёвой поставили пять, а Кисику, у которого она списывала математику, четыре. – Это было в нашем классе расхожей фразой. И вместе с тем, весь наш класс относился к Лялечке вполне дружелюбно. В общем- то, она не была особенно вредной. Но мне почему- то казалось, что из всех наших классных физиономий Оленёва терпеть не могла только мою.
Однако мне она была не конкурентка. Мы жили с ней на таких разных полюсах, что пути наши серьёзно не могли пересечься, и действительно пересеклись только однажды – как раз в тот день, когда я выволокла её за шкирку к доске. Я не знаю, почему она меня не любила. Возможно, именно за то, что меня не интересовали ни магнитофонные записи, ни школьные сплетни, ни мальчики, и мой мир был ей чем- то враждебен, ведь ясно было, что так или иначе своим равнодушием я не только нивелирую ее интересы, но даже в какой- то степени оскверняю их. Что давало мне такую свободу? Предощущение обязательного счастья, которое будет мне обязательно достижимо в Москве, словно еще одной сестре из чеховской пьесы. В Москву, в Москву! Туда я стремилась всей душой, там меня ждала новая, неземная жизнь, далекая от пыльных улиц нашего провинциального города, и куда я обязательно должна была прибыть словно по расписанию. И никто тогда не стоил моей дружбы, не только Ольга. Я прекрасно чувствовала себя одинокой и единственной. Ревновала ли я к ее успеху? Нет, тогда еще нет.
Оленёва же в это самое время купалась в сознании своей пышно расцветающей красоты. Она лелеяла её, как лелеют ботаники и зоологи редкие экзотические растения и животных. Каждое движение, каждый жест или поворот головы, прическа, платье были строго подчинены цели, ни одно движение пальчиком не было сделано зря, все было для того, чтобы произвести эффект. Вероятно, так ведут себя «звезды» на публике. Ольга и была звездой нашей школы. Если я еще только мечтала о будущей жизни, она уже вовсю наслаждалась настоящей. Каждое утро, сияющая и благоухающая, она входила в класс, и всем сразу становилось понятно, что этому чуду не нужны никакая математика или литература, нужно только смотреть на эту девочку и восхищаться ею. Не было случая, чтобы волосы ее были не завиты, а ручки без маникюра. Лишь однажды я заметила у нее на колготках маленькую дырочку, и эта дырочка даже оскорбила меня, она шла вразрез с совершенством, она не сочеталась с красотой.
– У тебя дырка, – негромко указала я Ольге на перемене.
– Где? – ужаснулась она и тут же добавила. – Скажешь классной, что я заболела?
– Ты что, домой? Но ведь еще три урока?
– Не могу же я сидеть на уроках в дырявых колготах?
С тех пор я еще пристальнее наблюдала за Ольгой, как наблюдают какое- нибудь необыкновенное явление природы – умопомрачительный закат, рассвет или водопад. Мне хотелось ее понять, разобраться в ней, но к этому я была неспособна, так зритель смотрит на экране игру звезды, но поглощенный фильмом не понимает, как это сделано. Девочки принимали Ольгу такой, какой она была. С ней было интересно поговорить о нарядах, о маникюре, о пластинках. В обществе мальчиков Ольга больше молчала, и это необыкновенно ей шло. Как- то она умела напустить туману в глазах, приоткрыть ротик, поправить локоны, нежными пальчиками (всегда с маникюром) потереть ушко, и одноклассники теряли дар речи. Мне казалось, что они смотрели на нее, как волчата смотрят на что- то желанное, но и опасное, и только судорожно лязгают молодыми острыми зубами, захлебываясь слюной от вожделения. По- моему, только один Кисик был равнодушен к Ольгиным чарам, а вот Вовик Никитин после пресловутого комсомольского собрания стал считаться кем- то вроде ее доверенного лица, пажа, носильщика, в общем, безропотного влюбленного. Очевидно, я, даже не подозревая об этом, попала в самую кульминацию его безумной влюбленности в Ольгу. Впрочем, как только я ушла из нашей школы, я перестала думать о Никитине, об Ольге, но не забыла их. Ужасно, что сих пор время от времени всплывает в моей памяти то горькое и злое, что навсегда соединилось с образами Вовика, Иссы и Оленёвой. Говорят, дети запоминают колыбельные, которые пела им мать в их младенческом возрасте. Я не помню никаких колыбельных, но когда вспоминаю Вовкину испачканную красным пятерню, душа моя погружается в топкое болото. Скотина, думаю я. Ты испортил мне жизнь. И начал ее портить вот тогда.
Хотя, когда я одумываюсь, я себя успокаиваю. Во- первых, почему «скотина»? Он был влюблен. Во- вторых, никто силком не тащил меня за него замуж. И, в третьих, когда я сама была влюблена, неужели не могла бы сделать кому- нибудь пакость? Во всяком случае, кроме Оленевой, еще одну женщину я тоже чуть не убила. Интересно, что стало потом с той женщиной? Что стало с Оленевой, я знаю.
Уже выгнанная из комсомола я доучилась четвертую четверть в своем классе и перешла в другую школу без всяких проблем. Мой пятерочный аттестат сыграл мне хорошую службу. Но этот последний месяц в классе запомнился мне тяжкой необходимостью ежедневно преодолевать собственное унижение, хотя внешне в отношении ко мне со стороны ребят я не замечала никакой видимой разницы. И я тогда не подозревала еще, что жизнь это, по сути, и есть череда событий, главное в которых преодолеть или предотвратить унижение и добиться счастья.
Домоводства в тот год у нас больше не было, и я больше не ходила по боковой лестнице, по которой мы поднимались к Иссе на последний этаж. Нет, я не чувствовала вины, но мне неприятно было вспоминать, как мы хихикали возле кабинета, принюхиваясь к сигаретному дыму, и обсуждали Иссу. Однако я и не сочувствовала ей.
Странно, что именно из Вовика Ольга за какой- то месяц сделала безвольную тряпку. Кстати, Кисик, между прочим, в восьмом классе уже начал бриться, а Вовик нет, но этот факт, по- моему, ничего не объясняет. В этом успехе была не столько победа самой Ольги, сколько податливость жертвы. Ни до, ни после, я не видела у Вовика в глазах той покорности и того удивления, с которыми он весь май и все лето поклонялся своему божеству. На групповой фотографии той весны (меня на ней нет, я не захотела вставать вместе со всеми в ряд), Вовик – косая сажень в плечах и
