Михаил Липскеров - Элохим, о Элохим
И Мовшович поднял палец вверх. После этого вонь в монастыре стала совсем невыносимой. Возможно, Господь, забрав к себе Иоанна Дубовника, вонь оставил на земле.
Мовшович с учениками быстро слиняли. Вскорости монахи покинули монастырь и разбрелись по другим. Стены обветшали, а потом рухнули. А потом оказались погребенными под другими культурными слоями. Сначала кое-кто из самых старых арабских старожилов еще что то помнил о монахе на ветке дуба. Но потом вместе с дубом вымерли и они. И память о великом отшельнике в течение двадцати семи лет обсераемом птицами и о монастыре, взрастившем его, исчезла совсем. Настолько совсем, что его даже забыли канонизировать. Лишь легкий запах вони сохранился до сих пор, и туристов сюда не водят.
Такова история несостоявшегося одиннадцатого ученика.
10 И лежал Мовшович со своими десятью учениками и размышлял о двух недостающих до канона. Где взять их, кто добровольно пойдет за ним, чтобы учиться очередному слову Божьему, чтобы познать откровение Святого Духа. Которое, как полагал Мовшович, Господь несет через него другим людям.
Но ученики не приходили. Мимо опять туда и сюда шлялся народ израилев, в броуновском движении крутились туристы, стремясь в самое короткое время получить все и не получая ничего. Вечно голодные бедуины пытались впарить им свои вечно фальшивые драгоценности. И никому не было нужно слово Божье. То есть нужно-то оно всем, но не все об этом подозревают. Во всяком случае среди струящегося мимо Мовшовича люда таковых не нашлось.
На Израиль падала ночь. Ученики постепенно засыпали. А Мовшович встал и, оставив спящих учеников, пошел в темноту ночи. В которой он увидел слабо святящийся огонек. По мере того, как он шел, огонек становился все ярче, и Мовшович увидел двоих среднего возраста человек в ермолках. У одного из-под ермолки выбивались черные пейсы, у второго свисала рыжая косичка. Около каждого лежала кипа донельзя засаленных книг. Судя по тому, что слова в книгах невозможно было разобрать, читали их множество раз. Или не мыли руки. Между ними стояла огромная, в два охвата свеча, наполовину уплывшая. (Что "наполовину" Мовшович определил из предполагаемых пропорций между длиной и толщиной целой свечи). Книжники клевали длинными крючковатыми косами, потом вздрагивали, открывали глаза, с усилием вскидывали крючковатые носы и по очереди выкрикивали:
- Есть двухколесные велосипеды и трехколесные! - выкрикивал Рыжий.
- Кобыла Машка родила трехголового теленка! - с усталым азартом парировал Черный.
- Солнце всходит и заходит! - собирался с силами Рыжий.
- В тюрьме моей темно! - наотмашь бил Черный.
- Рыба мечет икру, человек мечет стога! Значит, человек это - рыба!
- Титан добывают из медно-никелевой руды, следовательно, греческие боги, мордовали и победили медно-никелевую руду! - маханул Черный, с удовольствием откинулся и задремал.
Рыжий в отчаянии закрыл руками глаза в поисках контрверсии, а потом безнадежно опустил их. Но глаза остались закрытыми. И даже послышалось тихое похрапывание.
Заинтригованный Мовшович разбудил и подозвал к себе учеников и стал ждать, когда Рыжий и Черный Книжники проснутся.
Текла душноватая ночь, неподвижно стояло пламя свечи, похрапывали книжники. Тихо, ожидая их пробуждения, сидели Мовшович с десятью учениками. Что-то подсказывало Мовшовичу, что скоро он получит двух недостающих учеников.
И вот уже луна побледнела от всеночной усталости, вот уже показался на востоке край отдохнувшего солнца, а Книжники по-прежнему спали, уткнув в светлеющее небо свои крючковатые носы, и неподвижно сидели вокруг Мовшович с учениками.
Но вот вздрогнул Рыжий книжник, затрепетал носом, протер загноившиеся во сне глаза и толкнул Черного. Тот встрепенулся и вскрикнул:
- Волга, впадающая в дважды два - четыре, пересекается в бесконечности.
Рыжий напружинился, чтобы ответить чем-то столь же гениальным, но был остановлен мягкой рукой Мовшовича, жестко заткнувшей ему рот.
- Охолоните, мужики, - сказал Мовшович, - об чем спор?
Рыжий и Черный Книжники окинули Мовшовича полуосмысленными взглядами, пошевелили крючковатыми носами, причем у Рыжего кончик носа залетел в рот, попал в горло, отчего Рыжий чуть не задохнулся. Поэтому отвечал Черный:
- Видишь ли, странник, как ты должен знать, в споре рождается истина, снисходительно начал он...
- Слышал, но не знаю, - перебил его Мовшович.
- Это - истина, - выплюнув нос, поддержал Черного его Рыжий собрат, что в споре рождается истина. Вот мы и спорим. Чтобы родить истину.
- И хоть какая-нибудь истина родилась? - заинтересовался Мовшович.
- Пока никакой, - столь же снисходительно ответил Черный, - мы спорим всего семьсот двадцать шесть дней, четырнадцать часов и, - тут он посмотрел на Солнце, - восемнадцать минут...
И тут Мовшовича понесло.
- Вот сидите вы оба-два и, размахивая носами, спорите. И пытаетесь родить истину. Предположим, она, наконец, родилась. Истина. Ваша истина. Ваши носы успокоились. Вы ложитесь на брюхе и начинаете наслаждаться рождением истины. Или истиной рождения. Лелеять ее и холить. Но тут приходит третий мудак и смеется над вашей истиной. И вы начинаете новый спор. И, скажем, через восемьсот семь лет, двести двенадцать дней, пять часов и двадцать четыре минуты ласкаете вашу тройную истину. А потом - четвертую... Но вот весь мир после долгих споров рождает одну общую истину...
И спросил Книжников:
- Я логически мыслю?
Оба-два кивнули носами.
- Хорошо, - в свою очередь кивнул головой Мовшович, - я рад, что вы со мной согласились. Теперь мы можем пойти дальше. Значит, мир договорился и родил общую истину. И в этот самый момент всеобщего успокоения и благодушия где-то рождается какой-то мудаковатый младенец, дополняет мир и вносит поправки в такую, с трудом добытую, истину. И эта хуйня продолжается до бесконечности.
Так что не спорьте ради рождения истины. Она существует и без вашего спора. И существовала до него. И будет существовать после. И не спор родит истину. А истина разрешит спор. Между прочим, Богом называется. И обжираясь якобы добытой вами истиной, оглядывайтесь на Него. Не чужое ли жрете. Дождитесь своего. Когда коснется вас Дух Святой, откроется вам часть истины. И в бесконечности времен вы все больше будете приближаться к ее полноте. Которая и есть Бог. И тогда все званые станут избранные. Безо всякого спора...
И свеча, которой по всем законам горония полагалось еще не менее двух лет освещать носы и горящие глаза книжников, начала стремительно гореть, и через несколько секунд бледное пламя, предсмертно вспыхнув, утонуло в расплавленном воске.
И упали Книжники на колени перед Мовшовичем, и утих горячечный блеск их глаз, и успокоились их крючковатые носы.
- Истинно говоришь, Равви! - крикнули оба-два в унисон и утерли набежавшую слезу крючковатыми носами.
Так закончил Мовшович подбор учеников. И стало их двенадцать. Как двенадцать месяцев в году. Как двенадцать знаков Зодиака. Как двенадцать апостолов у Иисуса Христа...
11 И прошел день, и прошел вечер, и пришла ночь на землю Израилеву. Жара сменилась прохладой. Масличные и апельсиновые деревья, и смоковницы опустили обессиленные ветви. Смутные звезды моргали на потемневшем лице неба, похрапывали ученики. И только Мовшович, выйдя за пределы города, сидел на придорожном камне, и рука его сама собой прутиком рисовала на темном песке какие-то невидимые темные узоры. Тяжко было на душе и сердце Мовшовича. Двенадцать человек, а может, и больше будут слушать его. Двенадцать человек, а может, и больше будут внимать его словам. Двенадцать человек, а может и больше, будут воспринимать его слова, как слова Господа. Которых Мовшович пока и сам не знал. И не знал, будут ли его слова словами Господа. И не знал, как и чем обернутся его слова для двенадцати человек. А может и больше.
И тут внезапно темные узоры, выцарапанные Мовшовичем на ночном песке, засветились, набухли, приобрели объем. И вот уже на песке напротив Мовшовича образовался человек. На нем был шитый золотом камзол, белые панталоны, туфли на высоком каблуке и кепка с разрезом, которую в пятьдесят третьем носил Серега из Столешникова. Правда, через секунду, камзол и панталоны сменились латами, латы превратились во фрачную пару, а фрачная пара стала парчовым халатом. И только кепка с разрезом оставалась неизменной. Контрастируя с изяществом и логикой других меняющихся одежд. Был человек молод, элегантен и светел. Лучезарен, одним словом. И что удивительно, внешностью мог бы быть близнецом Мовшовича тридцатилетней давности. Но у Мовшовича не было близнецов. У него вообще не было братьев. Стало быть, этот лучезарный человек был кем-то другим. И это было удивительно. Но Мовшович не удивился. Он чувствовал, более того, он как будто знал заранее, что его молодой лучезарный двойник появится, что это неизбежно. Как неизбежно явление Дьявола каждому человеку. Потому что в каждом человеке сидит Дьявол. И из каждого человека он рано или поздно вылезает. Из одного - раз в жизни. Из другого - два. Из третьего - все шестнадцать. Или двадцать три. А из иных людей Дьявол полностью вытеснет человека. Причем у каждого человека - свой Дьявол. Рожденный самим человеком, его делами, его помыслами. И нет человека без Дьявола. Только у одних он большой, наглый и злой. А у других маленький, беспомощный и трусливый. И каждый человек своей жизнью, своими делами, своими помыслами может задавить в себе Дьявола, а может и выпустить его наружу. В соответствии с дарованной ему Господом свободой воли.
