Влас Дорошевич - Семья и школа
— На место! — кричал Артемий Филатович, и возмущённый этим дерзким взглядом и чувствуя, что Подгурский прав.
Его самого выводила из себя эта глупая война.
Но назад идти было трудно
— Что подумает этот мальчишка? Скажет, что я сдался. Что будет говорить класс?
Войну замечали все.
— Эразмов хочет, кажется, добиться, чтоб его пригласили на приватный урок у Подгурского! — шушукались коллеги Артемия Филатовича.
Он догадывался об этих толках, и чтоб показать своё беспристрастие, после единиц вдруг начал ставить Подгурскому пятёрки.
Он терял голову, задыхался в борьбе.
А борьба шла, не переставая ни на секунду.
Артемий Филатович не мог подойти к доске.
Он чувствовал, что на спину его старого, побелевшего по швам фрака устремлён насмешливый, дерзкий взгляд Подгурского, что тот следит за каждым его движением, подмечает и осмеивает каждый неуклюжий жест «жирафа».
И, оборачиваясь, он встречался глазами с действительно устремлённым на него дерзким, смелым, вызывающим взглядом.
Мальчишка бравировал.
В один из «пятерышных периодов», когда, но выражению класса, «жираф великодушничал», класс посетило приезжее «лицо».
— Приехал, — пронеслось по коридору.
Учеников не выпускали из классов даже во время «перемены».
Надзиратели осмотрели, все ли по форме одеты.
Сторожа курили уксусом.
Во всём здании царила мёртвая тишина.
Уже по этому можно было судить, что это было важное посещение.
«Лицо» зашло в класс Артемия Филатовича, подало ему руку, ласково поздоровалось с учениками, посмотрело «журнал» и заметило:
— А вот, должно быть, способный ученик. Две пятёрки подряд. Подгурский Алексей.
Подгурский вышел «к доске», не бросив даже взгляда на Артемия Филатовича.
— Ответьте мне вчерашний урок.
Артемий Филатович побледнел: Подгурский нёс какую-то чушь.
«Лицо» с удивлением посмотрело на ученика, на учителя.
— Позвольте… Да ведь вы вчера за это получили пять?
— Вчера он… — начал было Артемий Филатович, но замолк.
Подгурский исподлобья бросил на него насмешливый, торжествующий взгляд.
Присутствовавший тут же директор то краснел, то бледнел.
— Странно! — поморщилось «лицо». — Они, видимо, у вас плохо усваивают. Механически заучивают… Плохо усваивают. Вчера знал, а сегодня не знает… Садитесь, г. Подгурский! Постарайтесь лучше усваивать, что учите!
«Лицо», не желая ставить единиц, поставило ему «нотабене».
— Очень странно! Плохо, плохо усваивают. Надо заботиться, чтоб усваивали.
И «лицо», сухо попрощавшись с учениками в учителем, вышло из класса, повторяя на ходу директору:
— На это надо обратить внимание: плохо усваивают.
— Подгурский! — почти крикнул Артемий Филатович
— Что прикажете?
— Отчего вы не отвечали, как следует? Ведь вы…
— Я знаю этот урок. Только при них сконфузился.
Он глядел дерзко, вызывающе, насмешливо торжествуя победу. В его взгляде так и читалось:
— Что? Отплатил?
У Артемия Филатовича сжимало горло.
— Ну… дождитесь экзамена.
К экзамену Подгурский, видимо, подзубрил: ему было нельзя провалится, — в этом классе он не мог сидеть два года.
Когда он вышел отвечать, — в его взгляде, дерзком, холодном, насмешливом, как всегда, было ясно написано:
— Не собьёшь, брат. Хочешь — не хочешь, а поставишь «удовлетворительно». Подучил, знаю.
Он спокойно взял билет, развернул, небрежно положил обратно на стол и хотел отвечать.
Но Артемий Филатович спросил не по билету.
Что-то такое, что происходило года два тому назад.
Подгурский смешался.
Артемий Филатович задал ещё более трудный вопрос.
У Подгурского на глазах выступили слёзы.
— Я… я… этого… не помню…
Теперь уж Артемий Филатович взглянул на него с насмешливой, язвительной, торжествующей улыбкой.
— Как же так-с? В пятый класс держите, а того, что во втором проходят, не знаете… Единица!
И он медленно поставил единицу.
У Подгурского перекосилось лицо, слёзы быстро-быстро закапали из глаз, горло перехватило.
— Артемий Филатович… как же это?.. Простите…
— Садитесь…
— Артемий…
— Садитесь…
И Артемий Филатович улыбнулся в первый раз за всё время, пока он разговаривал с Подгурским.
— Следующий.
Подгурский, пошатываясь, пошёл на своё место…
Когда Артемий Филатович на следующий день появился во дворе школы, ученики, толпившиеся около подъезда до начала экзаменов, расступились перед ним в каком-то страхе. Многие даже позабыли ему поклониться, глядя испуганными, широко раскрытыми глазами на «жирафа».
А на лестнице его встретил директор, бледный, перепуганный, взволнованный.
— Подгурский застрелился.
— Как?
— Застрелился вчера вечером. Сегодня нашли тело…
У Артемия Филатовича подкосились ноги, он прислонился к перилам, чтобы не упасть.
Бледный, как полотно, он смотрел глазами, полными ужаса, на директора:
— Как застрелился?
— Говорю вам, что застрелился… Как! Как! Как люди стреляются!
Артемий Филатович провёл рукой по лбу, словно стараясь прийти в себя:
— Я… экзаменовать не могу… у меня… голова…
Он прошёл, ничего не видя, через толпу учеников, которая широко расступилась перед ним, с ужасом глядя на страшного «жирафа».
Он шёл, сам не зная куда, зачем.
— Подгурский Алексей, ученик IV класса, застрелился.
Около свежей могилки, заваленной венками: «От товарищей», «От убитого горем отца», «От сестрички», «Внучку Алёше от бабушки», стоял на коленях, даже не стоял на коленях, а сидел на корточках, — вот, как сидят дети, надолго поставленные на колени, — Артемий Филатович и плакал, закрывши руками лицо.
Он плакал тихо, беззвучно, старческими слезами, только спина и плечи вздрагивали от тихих рыданий.
О чём плакал этот бедный, преждевременно состарившийся человек?
О чужой ли загубленной молодости?
О собственной ли загубленной, изломанной, исковерканной жизни, которая довела его до озлобления на ребёнка?
О том ли и о другом ли вместе?
О многом плачет человек, если он заплачет в сорок пять лет отроду.
Харьковская трагедия
В одном из харьковских департаментов разыгралась ужасная история.
Выключенный чиновник VII класса убил своего директора и ранил одного из начальников.
Чиновник этот был болезненно-нервным молодым человеком. Два года тому назад он даже покушался на самоубийство. У него была семья, мать, которую он очень любил, и которая видела в успешности его чиновничьей карьеры единственную гордость, радость, счастье и спасение. Чиновник плохо шёл по службе и медленно подвигался вперёд.
Он пробыл в звании чиновника VII класса 2 года — предельный срок — и ему предстояло одно из двух: или быть удостоенным звания чиновника VIII класса или убираться на все четыре стороны.
Таковы департаментские правила.
Чиновнику обещали, что его, пожалуй, удостоят звания VIII класса, но с тем, чтоб он перешёл в другой департамент.
В департаментах это делается с неудобными почему-либо чиновниками:
— На тебе повышение по службе, только убирайся в другой департамент. Пусть там с тобою возятся, как знают.
Но чиновник не выдержал поверочного испытания для производства в следующий класс, и ему предложили:
— Убирайся на все четыре стороны.
Он обругал своего директора, сказав:
— Вы меня обманули! Вы меня погубили!
И побежал к матери, которая с тревогой, с волнением ждала его возвращения со службы.
Он успокоил свою мать, встретившую его со слезами на глазах, с бледным лицом, с мучительным вопросом: «Что? Жизнь? Смерть?»
Он пожалел бедную мать и успокоил её
— Ничего, ничего, мама! Всё идёт отлично.
Он был спокоен? Он успокаивал других?
По наружности, вероятно, очень спокоен. Быть может, излишне бледен, что мать, конечно, приписала волнению, естественному в столь важный момент. Быть может, если бы она взглянула попристальнее в его глаза, она бы с криком ужаса схватила его за руки, силой не пустила бы его из дома.
— Что ты хочешь делать?! Что случилось?!
Но она не видела выражения его глаз, быть может, потому, что её глаза были застланы слезами.
Молодой человек ушёл из дома, забежал купить револьвер, — и в магазине показался спокойным, иначе юноше не продали бы револьвера, — явился на место своей службы, — и здесь показался спокойным, иначе бы его не пустили, — выстрелил в директора и в одного из делопроизводителей.
— Это случилось в школе! — скажете вы.
Нет, нет, нет. Это случилось в департаменте, где никто не интересуется личностью юноши, никто не входит тепло и участливо в его личную жизнь, где никому нет дела до его горя, печалей, страхов, до его души, это случилось в департаменте, где царит «дело», где сухо и канцелярски говорят чиновнику:
