Федор Кнорре - Одна жизнь
- Да, Гусынин! У вас кривые ноги, Гусынин? Мне нужны кривые ноги!
- Ну уж, не то чтобы так уж... - обидчиво начал мямлить Гусынин. Хотя, конечно, если надо...
- Это отлично! Понимаете, мы решим образ в плане клоунады, даже буффонады! Это полный кретин. Он отдает приказ о расстреле рабочих и после этого начинает напевать арию из оперетки. Вдруг падает со стуком стул, и у него схватывает живот от страха, и он убегает, держась за штаны... Доставайте роли, будем сейчас же репетировать!
- Тэ-экс!.. - гнусавым голосом процедил Гусынин. - Значит, я генерал Галифе? Прэлэстно! - И придал лицу идиотски-расслабленное выражение, какое он на себя напускал, когда пел куплеты про сластолюбивых старикашек и модисток.
- Какое перевоплощение! Ну Художественный театр, - с издевательским восхищением вздохнул Кастровский. - Ай да Вася!
- Художественный!.. - машинально отозвался Павлушин, почесывая взъерошенный затылок. - Бросьте вы про Художественный. Это все уже позади. Отмерло! Отмерло!.. Начинайте, Дагмарова! За окном слышна стрельба, вы отодвигаете занавеску, отпрядываете назад, и тут ваша реплика: "Клянусь небом, эта низкая чернь снова поднимает голову!.." Начинайте!..
Репетиция кончилась, когда совсем стемнело. И после нее Леля, лежа в темноте на своем месте, долго не могла заснуть от волнения радости и ожидания еще большей, неизведанной радости.
Поезд медленно полз, но вагон бросало и раскачивало так, что казалось, будто он мчался, прицепленный к бешеному экспрессу.
Унося с собой длинный торжествующий гудок, с грохотом промчался встречный поезд. Паровозные гудки среди ночи! Какой далекий тревожный зов слышался ей в этих прощальных гудках поездов, уносящихся сквозь вьюжные поля в неведомые страны, где не нужно, дрожа от холода, вскакивать в полутьме зимнего рассвета, с головой, еще туманной от пестрых неясных снов, еще не разлепив глаза, закоченевшими пальцами застегивать платье, торопливо глотать холодную, с вечера сваренную кашу, трястись в промерзшем трамвае на швейную фабрику и там строчить все одну и ту же бесконечную солдатскую рубаху, которую какой-то злой волшебник снова распарывает, едва она закончит последний шов, и надо опять ее сшивать с первого шва.
Да бывает ли какая-нибудь другая жизнь? Она иногда совсем переставала верить, и только далекие паровозные гудки в глухой ночи кричали для нее грубыми прекрасными голосами надежды. А вот теперь наконец, лежа в темноте мчащегося вагона, в ночной тишине она слышит гудок встречного поезда!..
Что будет дальше? Будет хорошо, неизвестно как, но все будет хорошо. Милая, бедная Джульетта, почему ты со своей прекрасной любовью сейчас не у нас? У вас с Ромео все было бы так хорошо!.. Родовая месть? Брак по воле родителей? Золото? "Яд худший для души"? Теперь все это... отмерло!.. Отмерло!..
Следом за обозной повозкой, груженной актерским багажом, Леля шла по длинному шоссе, обсаженному тополями. Старый губернский город где-то вдалеке поблескивал золотыми куполами соборов сквозь степное пыльное марево. Птички с хохолками перебегали дорогу, знойный воздух был пропитан запахами полыни и пыли, мягким ковром устилавшей дорогу.
Понемногу навстречу стали попадаться редкие домики с палисадниками, постепенно они слились в сплошную неровную цепочку заборов, тропинки сменились выбитыми тротуарами, стали попадаться трактиры, шорные лавки, скобяные, фуражные и булочные с золотыми кренделями на вывесках - все закрытые ставнями, с косыми железными полосами запоров.
На просторной площади и в прилегающих к ней переулках шумел и пылил безалаберный базар, где торговки, солдаты, мужики, чиновники без кокард и оборванцы торговали караваями белого хлеба, пригоршнями колотого крупного сахара, колесной мазью, махоркой, переводными картинками, самогоном, портянками и лорнетами с перламутровыми ручками.
Прибавив шагу, Леля догнала обозного солдата, шагавшего рядом с повозкой, подергивая вожжами, и спросила, далеко ли еще до театра.
- Та ни... - равнодушно сказал солдат, даже не обернувшись.
Леля поплелась дальше по жаре, наблюдая, как пушистое облачко пыли взлетает при каждом шаге у нее из-под подошв.
Немного погодя она подняла голову. Перед ней была площадь с пышным пьедесталом посредине. Памятник был убран, от него не осталось следа. Только на барельефах постамента бронзовые женские фигуры в развевающихся одеждах куда-то летели, трубя в длинные трубы и протягивая лавровые венки тому, кто теперь, наверное, лежал на свалке... И тут же она забыла обо всем: на другом конце площади она увидела здание с колоннами - театр.
Повозка остановилась у ступеней парадного подъезда. На белых колоннах желтели шершавые листовки, начинавшиеся словами: "Товарищи! Враг у ворот!.."
Леля потянула за медную ручку тяжелую входную дверь и вошла в прохладный сумрак высокого вестибюля. Вдали у маленькой двери служебного входа еле светила желтая электрическая лампочка, освещая дно мраморные статуи - Диану с луком и собакой у ног и Афродиту.
Длинная растрепанная фигура человека поднялась с деревянного царского трона, стоявшего около столика с телефоном, и нерешительно вышла к ней навстречу.
- Ах, это вещи привезли?.. Хорошо, хорошо, я знаю, - сказал растрепанный человек. Потоптавшись в нерешительности, он с внезапно проснувшейся вежливостью вдруг поздоровался, предложил Леле сесть и вызвался пойти к повозке.
Оставшись одна, Леля глубоко вдохнула запах клея и старых холстов и еще чего-то, чем пахнет в опустевших театральных зданиях, вспомнила, что она теперь будет играть в этом настоящем, так таинственно и маняще пахнущем театре, сделала плавный пируэт на одной ноге и с размаху села на трон. Под вытертым бархатом сиденья оказались голые доски вместо подушки, она ушиблась и засмеялась.
Повозочный одну за другой принес и свалил в угол все вещи, сказал: "Кажись, усе..." - и ушел, не попрощавшись.
- А куда мне теперь идти? - спросила Леля у лохматого. Тот беспомощно пожал плечами:
- Начальника, знаете, сейчас нет. Он мне сказал только принять вещи.
- Да ведь актеры приехали? Куда же они-то ушли?
- Актеры? Да... Они ушли. Кажется, ушли обедать... Да, да, обедать, вспомнил. Они говорили, что очень проголодались.
"Свиньи, - подумала Леля. - Какие свиньи... Оставили с вещами, а сами ушли обедать". И сказала:
- Садитесь, а то я ваш трон заняла... - и, не слушая приглашений остаться, прошла через боковую дверь в зрительный зал.
Зал был высокий, трехъярусный. Где-то высоко под потолком были открыты маленькие окошечки, и оттуда лился солнечный свет и неслось воркование голубей.
Есть очень хотелось, в особенности от мысли, что другие сейчас едят, да не просто, а обедают, в первый раз за всю дорогу. Леля села в кресле первого ряда и расплакалась от обиды, решив, что не скажет ни слова и, сколько бы ее ни уговаривали, не пойдет обедать, ни за что не пойдет, пусть почувствуют, какие они товарищи... Девочки у них на швейной фабрике в жизни бы так никогда не сделали.
Баяниста Семечкина, пожилую костюмершу Анну Игнатьевну и Лелю поместили в служебных помещениях под самой крышей театра.
Леле досталась узенькая клетушка с косым мансардным потолком и окном, из которого видна была только покатая крыша да верхушки тополей, полные чирикающих воробьев.
Она не успела даже умыться с дороги, как в дверь постучали. Вечно чего-то робеющая Анна Игнатьевна заглянула в комнату и пугливо объявила, что всех скорей требуют на репетицию.
Ленивые и благодушные после обеда актеры шутили и болтали. Все были необыкновенно ласковы и доброжелательны друг к другу. То и дело слышалось: "Душенька...", "Голубчик...", "Дорогая!..".
Репетиция "Бедности не порок" - вялая и сонная - кое-как началась и пошла. Роли у всех были игранные-переигранные и поднадоевшие...
Едва дождавшись конца, Леля подошла к Павлушину и смиренно попросила что-нибудь ей указать по ее роли мальчика-барабанщика в "Парижской коммуне".
- А это очень просто, - лениво промямлил Павлушин. - Вам надо играть этакого Гавроша. Вот и все.
- Ах, вот оно что? - сказала Леля так разочарованно, что он глянул на нее подозрительным глазом.
- А вы отдаете себе отчет, что такое Гаврош? Вы вообще-то знаете, что такое Гаврош?
Холодея от стыда, Леля отчаянно посмотрела ему прямо в глаза и сказала:
- Ну, не знаю.
Даже Павлушину стало слегка неловко.
- Вы что, Виктора Гюго не читали?
- Читала. "Труженики моря".
- Ну и ладно. В общем, играйте уличного мальчишку, сорванца и босяка, и хватит с вас...
Маврикий после репетиции, разложив на пустой стойке закрытого театрального буфета в фойе кулечки, выдавал своей труппе продукты. Леля, по привычке переждав всех, подошла последней и получила за три дня вперед по полтора фунта хлеба и кулечек сахарного песка - боевой красноармейский паек.
Маврикий поставил в ведомости против ее фамилии птичку и, не глядя, пробурчал:
