Язычник [litres] - Александр Владимирович Кузнецов-Тулянин
– Жора, курить. Умираю…
Тот похлопал себя по карманам:
– У меня нету, пять минут назад пустую пачку выбросил.
Бессонов сунулся к лейтенанту, тот с бравадой отвечал:
– Не курю!
У солдата-водителя тоже не было. Бессонов простонал. Пошли за Свеженцевым и, как он был, спеленатый в одеяло, на выломанной двери, потому что и в медпункте носилок не оказалось, сильно наклоняя ее, чтобы она прошла, и придерживая раненого, вынесли на улицу, погрузили в машину. Бессонов сел в изголовье, на пол кузова. И все полтора часа дороги он держал голову Свеженцева на весу. А машина, сильная, легкая и оттого прыгучая, мчалась, не сбавляя скорости на колдобинах, поворотах и спусках. Бессонова кидало от борта к борту, он бился плечами об откинутые лавки, и плечи немели от боли. А голова раненого прыгала на его животе, словно уже отделилась от тела. И он увидел, что из-под одеяла высунулась босая нога Свеженцева, но поправить ее не было возможности: нельзя было отпустить голову. И назад Бессонов тоже не мог повернуться, чтобы постучать дуралеям в кабину: мешал тент. Во время крутых спусков он словно проваливался спиной в пропасть, с обеих сторон неслись вверх деревья на склонах, небо вырастало перед взором синей бездной. А когда начинался подъем, все менялось местами, и уже Бессонов взлетал, и все, что он видел: деревья, дорога, грунтово-пемзовая, желто-серая от вулканических пород, изрезанная дождевыми канавками, – мельчало, убегая строчками. Но на самой высоте подъема разом открывалась и земля, уходившая уступами вниз, темно– и томно-зеленая, с проседями и плешинами, со складками и буграми, и море, полукольцом лежавшее вокруг земли.
Когда машина остановилась у районной больнички, Бессонов осторожно положил голову Свеженцева, разъяренный выскочил из кузова с мыслью тут же избить водителя, просунулся к нему, но водитель был совсем пацанчиком, курносым и хлипким, хлопал глупыми глазками. Бессонов подступил к лейтенанту, но и у того, наконец сообразившего, в чем дело, лицо тоже превратилось в хныкающую гримаску, сопля заблестела на губе. У Бессонова руки опустились: что с них было взять, но наорал крепко, матом и водителю все-таки отвесил пинка. Кое-как втроем вытащили дверь с раненым. Подошли двое местных – помогли. Понесли Свеженцева в длинное, барачного вида строение, в коридоре опустили на щербатый пол.
Пришла толстая маленькая женщина в голубом халате, санитарка или уборщица – Бессонову это было все равно. Он передал ей сопроводительные бумаги, заполненные фельдшерицей, и стал говорить о Свеженцеве, но она не дослушала, ушла. Он же продолжал стоять над раненым. Коридор заканчивался дверью на улицу, и, когда ее открывали, в потемки врывался дневной свет, в другом торце тоже была дверь, но она вела в полутемное помещение с электрической лампой. Санитарка ушла в эту дверь, открыла ее, оттуда, как из остывающей бани, дохнуло паром. Иногда проходили мимо больные, одетые кто в спортивный костюм, кто в домашний халат. Они обходили Свеженцева на полу, смотрели на его лицо, стиснутое бинтами: на такое лицо можно было смотреть сколько угодно и какими угодно глазами, зная, что тебя не встретит ответный холодный взгляд, быстро взглядывали на Бессонова и потуплялись.
Наконец пришли два мужичка в спецовках, запачканных известью и коричневой краской, принесли носилки, взяли Свеженцева за плечи и ноги, перекинули на носилки, унесли по коридору в дальнюю боковую дверь, куда Бессонова уже не пустили. Он потоптался у дверей и пошел на улицу. И только теперь сообразил попросить закурить. Человек на костылях, с подогнутой загипсованной ногой, угостил сигаретой. Бессонов вышел с маленького больничного двора, бочком сел на деревянную лавку, привалился плечом к штакетнику. Было ему стыло и муторно, но он целиком отдался куреву и ничего не видел вокруг, ничего не помнил и не слышал, он глубоко затягивался, чувствуя, как щекотка бежит по бронхам. Затягивался так, что голова закружилась, докурил сигарету до самого фильтра, затоптал окурок и устало прислонился виском к штакетнику. Рядом стал усаживаться человек на костылях, с охами устраивал загипсованную ногу, спросил Бессонова:
– Чего ж такое случилось с твоим приятелем?
Бессонов ответил:
– Угу…
Человек сказал еще что-то. Бессонов не ответил: он задремал, съежившись от холода и низко склонив голову. И показалось ему, что продремал он самую малость, а когда открыл глаза, хромого не было рядом, и низкое сырое солнце, уже неспособное пробить остывшую атмосферу и отогреть землю, успело прочертить почти всю тощую крону дерева с гнилыми листочками напротив. Бессонова искал один из мужичков в замызганной спецовке, заметив его, ни слова не говоря, махнул призывно рукой и пошел в больницу. Бессонов поспешил следом. Рабочий провел его почти через весь коридор, показал пальцем на одну из дверей, а сам ушел. Бессонов осторожно постучал в дверь, никто не ответил, тогда он слегка толкнул ее, она не поддалась, он толкнул сильнее – дверь была заперта на замок. Он постоял, озираясь. В коридоре поближе к выходу отирались трое или четверо больных. Он прошел к соседней двери, подумав, что больничный рабочий, должно быть, что-то напутал. За той дверью, кажется, разговаривали. Бессонов постоял, не решаясь постучать, вернулся к первой двери.
С улицы пришли какие-то люди, но они остановились в начале коридора, стали тихо переговариваться. «Может быть, посетители…» – подумал Бессонов. Он пожал плечами и немного успокоился, сообразив, что ожидание в этих стенах – не столько случайность и даже не допустимое обстоятельство, а некое непреложное правило. Он прислонился к стене, прижался затылком, не догадываясь, что стена побелена и следы известки теперь останутся на куртке и волосах. Потом ему надоело так стоять, и он, заложив руки за спину и чуть согнувшись, стал ходить взад-вперед мимо двери. Но через некоторое время открылась соседняя дверь, оттуда вышел мужчина в помятом спортивном костюме – Бессонов не увидел его лица, мужчина прошел к выходу. Но изнутри раздались громкие голоса, кто-то раза два басисто рассмеялся. Бессонов заглянул туда: на тесно составленных кроватях сидели или лежали мужчины. Они замолчали при появлении Бессонова.
– Здорово, – сказал он им стесненным голосом.
– Здорово, – равнодушно ответил за всех один и закашлялся грубо и хрипло. – Хотя… кхы… не шибко-то здорово.
Бессонов вернулся на свое место. И наконец увидел хирурга: помнил его по какой-то медкомиссии. Врач, плотный, коротконогий, с монгольским лицом, был в длинном темном пальто. Он подошел к запертой двери, звякнул ключом, открывая ее, и спросил через плечо:
– Вы сопровождали, э…
– Свеженцева, – подсказал Бессонов глухим голосом.
Врач вошел в кабинет, притворил за собой дверь, но не плотно, так, что по звукам и мелькавшим теням можно было понять, что он снимает пальто и надевает халат. Через некоторое время позвал:
– Войдите. – Он сидел за коротким письменным столом, вчитываясь в бумаги. Бессонов уселся на стул у противоположной стены, облокотился о колени, стал рассматривать дощатый пол с обтертой краской.
– Свеженцев Эдуард… – прочитал врач. – Я не вижу отчества, ваша фельдшер сопроводиловку не умеет составить как следует.
– Валентинович его отчество, Эдуард Валентинович, – сказал Бессонов.
– Полных лет?
– Лет?.. Пятьдесят два. Да, пятьдесят два года.
– Где прописан?
– Прописан? – Бессонов удивился этому вопросу, подумал и ответил: – Теперь нигде не прописан. Выписан…
– Понятно, – опять кивнул врач, положил бумаги перед собой, стал что-то писать и писал долго: сначала на одном листке, потом – на другом, затем достал еще и толстый журнал с полки, что-то вписывал туда. – Ну а документы его есть?
Бессонов пожал плечами:
– Получается, что и документов нет, паспорт у него украли… на днях… Он теперь полноценный бомж.
– Ну хорошо, – не удивился врач. – Все это ничего не меняет, в любом случае не меняет и не имеет значения.
– Не меняет? – настороженно переспросил Бессонов.
– Его есть кому похоронить?
– Умер? – Бессонов стиснул ладони на коленях и распрямил спину.
Врач неожиданно улыбнулся, долгим взглядом посмотрел на Бессонова, как бы оценивая его растерянность.
– Вы знаете, – сказал он, – если не вдаваться в подробности, то можно сказать, что умер.
– Я вас не понимаю, – тряхнул головой Бессонов.
– Немудрено. – Улыбка врача сделалась не то чтобы ехидной – он бы съехидничал с равным. Бессонов же, в его грязной курточке с драным рукавом, в пыльных штанах, с полоумными красными глазами… удостоился
