Язычник [litres] - Александр Владимирович Кузнецов-Тулянин
Часа два спустя, к рассвету, из-под завала извлекли Гришу и Свеженцева. Их валетом положили на выломанную входную дверь и с головами укрыли пыльными тряпками, которые тоже вытащили из-под обломков: Гришу укрыли шторой с бурыми разводами, Свеженцева – синим солдатским одеялом, вытрясли от известки и щепок и укрыли. Фельдшерица Седецкая щупала обоим пульс, качала головой и, отойдя в сторонку, нюхала нашатырь. Бессонов же не спрашивал ее ни о чем и никого ни о чем не спрашивал, ничего и не говорил, хотя его самого пытались расспросить, как он уцелел: ночной подземный толчок был не сильный, но краткий, и выскочить из рухнувшего дома было просто невозможно. Он же в ответ таращил глаза, словно не понимал, чего от него хотят.
Потом Гришу забрали родственники. Приехал на мотоцикле «Урал» массивный хромой муж его сестры, погрузил Гришу в коляску, тот не вмещался: торчали как-то беспомощно – в сторону – затвердевшие ноги его, и сам Гриша, кое-как втиснутый в коляску, сидел прямо и твердо. Его накрыли с головой покрывалом и увезли.
Люди приходили к завалу и уходили, но работали только несколько человек, остальные больше любопытствовали, стояли над Свеженцевым, смотрели, как проступало неподвижное лицо его под грязным одеялом, шикали на любопытных пацанов, потом стояли возле завала, смотрели, как самостийные спасатели толстыми вагами поддевали и выворачивали куски стен и кровли. Когда поднялось солнце, спасатели бросили ковыряться в мусоре, словно только теперь сообразили, что искать там в общем-то было уже нечего. Стали расходиться, но несколько человек, уставшие, опустошенные, еще сидели на вывороченном куске стены, перекуривали. И лишь Бессонов в том месте, где торчали железные спинки кровати Свеженцева, пытался освободить кроватную сетку. Кое-как выворотил вагой спекшиеся деревянные бруски, так что можно было просунуть под кровать руку, выволок оттуда чемодан Свеженцева. Вынес на чистое место, стряхнул мусор, открыл и, встав на колени, стал перебирать чужие вещи: пару нестираных сорочек, штопаные носки, кофту, мятые брюки… Чуть глубже было уже другое: маленькая курительная трубка из темного дерева, хотя Бессонов ни разу не видел, чтобы Свеженцев курил ее, засохшая птичья лапка с острыми коготками, обмотанные крест-накрест синей изолентой несколько писем, блокнотик в черной обложке. Бессонов сунул блокнотик и письма в карман, подумав, что на письмах – адреса и нужно будет сообщить по ним о гибели Свеженцева. Приподнял вещи до дна и тогда только увидел и узнал свой нож с черной эбонитовой рукояткой, складной и большой, как испанская наваха, с лезвием из нержавеющей стали, сделанный доброхотом в местной мастерской лет пять назад: такой нож – именно складной, безопасный, подвязанный на тесемочке к поясу, – очень удобен на рыбалке. Бессонов машинально сунул нож в карман. К нему подошел один из троих, сидевших с сигаретками в стороне – Жора Ахметели.
– Чего нашел?
– Так, ничего.
– Дело такое, ребята за машиной пошли, надо увезти…
– Да, – ответил Бессонов.
– Надо, чтобы кто-то покараулил здесь. Собаки шалят…
– Я покараулю, – сказал Бессонов.
– Да что ты, я, наоборот, я сам посижу, а ты иди отдохни. Вон, шатаешься.
– Я – нет, – ответил Бессонов, – я не хочу. – Он отошел. Он не вытаскивал руку из кармана, ощупывал рукоятку ножа, нашел знакомую щербину, которая каждый раз, когда нож был раскрыт, ложилась под подушечку указательного пальца. «Как же так?» – сказал или только подумал он.
Он остановился над Свеженцевым, присел на корточки, отогнул край одеяла, посмотрел на белое лицо с ввалившимися закрытыми глазами, на голову его, на кровавую кашу на темени, из которой торчали слипшиеся клоки волос, и опять было укрыл его с головой, но что-то дрогнуло в душе, и Бессонов уже поспешно сдернул одеяло, присмотрелся к Свеженцеву, наклонился ухом к его лицу, выпрямился:
– Мужики, Эдик живой…
Подложив Свеженцеву под голову какие-то тряпки и укутав одеялом, взяв дверь за углы, рысцой понесли в медпункт. И пока бежали, Бессонов чувствовал, как под руку ему, там, где он держал дверь, затекает теплое и липкое.
– Куда же она смотрела? – с удивлением говорил один из них про фельдшерицу.
– Одно слово – Академик.
* * *
Бессонову еще ночью, когда на завал сбегался народ, кто-то сунул в руки одежду и обувь, он машинально оделся, но только теперь осмотрел себя: были на нем добротные теплые брюки, свитер, свежая дерматиновая куртка и крепкие, почти неношеные башмаки. Но он не жалел этих вещей: перепачкался в пыли и куртку на рукаве успел порвать, пока разбирали завал. Он сидел в крохотной приемной медпункта, ждал, когда фельдшерица перевяжет раненого, и мучился, одолеваемый страстным желанием курить, но долго не мог понять этого простого желания. Наконец он словно спохватился: вышел на порог, однако там был только высокий парень, Серёжа Ткачук, и Бессонов знал, что крепкий этот малый увлечен спортом, наверное, сразу пятью видами, можно было и не спрашивать его, но все равно спросил:
– Есть закурить, Серёжа?
– Да ты что, дядь Семён…
– Жаль. Где Жора с Терёхиным?
– Они сказали: если машину Терёхина не заведут, пойдут в комендатуру.
Бессонов вернулся на место. Сидел некоторое время неподвижно, потом еще раз пошарил себя по карманам: курева не было, не его это была одежда. Но он достал блокнотик Свеженцева, наугад открыл, прочитал: «Зазор на коромыслах не дол. превыш. 0,7 мм…» Перевернул страничку: «Сельдь по-сахалински: взять 500 гр. филе сельди…» Перевернул третью – отдельно вписанное большими буквами и обведенное рамочкой: «Ярмарка чудес». Что за ярмарка? А далее та же трудовая тарабарщина: «При распиле сосновой доски…» Пролистал еще несколько страниц – и опять обведенное рамочкой непонятное: «Ярмарка чудес».
Бессонов закрыл блокнотик, прислонился спиной к стене, подбородок опустил на грудь. Тело гудело от напряжения, шею перехватывало болью, но он думал об этом отвлеченно, страшно хотел курить. Фельдшерица выбежала из кабинета, сказала что-то – он не расслышал, – побежала на улицу, оттуда долетел бубнящий, не по-женски грубоватый голос. Серёжа что-то отвечал ей. Бессонов поднялся, прошел в раскрытую дверь кабинета. Свеженцев лежал на той же двери, на которой его принесли сюда, и был почти наг – в одних трусах. К его тонкому телу, которое можно было принять за отощавшее костлявенькое тело подростка, если бы не темная дрябловатая шкура и пепельные завитушки вокруг бледных сосков, – к телу, словно вместо головы, был пришит пухлый большой сверток из бинтов – белый кокон. Торчал только клочок стиснутого лица с закрытыми глазками, топорщился носик, спутанные усики и бровки. Бессонов наклонился низко, пытаясь уловить на его лице признаки жизни. Но вошел Серёжа, сказал, что фельдшерица побежала домой, у нее щи были на плите. Бессонов поднял брошенное в углу одеяло Свеженцева, вышел на крыльцо, сосредоточенно и сильно протряс его, вернулся и стал осторожно пеленать щуплое костлявое тело, подтыкая одеяло с боков. И опять наклонился к самому лицу Свеженцева.
– Дышит? – спросил Серёжа.
Бессонов кивнул.
Вернулась фельдшерица, а спустя еще несколько минут пришла машина, ГАЗ-66, сильный, легкий, проходимый грузовик с тентом, тот самый, на котором отвозили в районную больницу Бубнова. Машину сопровождал офицер-пограничник – молоденький подвижный лейтенант с погонами,
