Перья - Хаим Беэр
Около двух часов пополудни возле нас с диким визгом тормозов остановилась мобилизованная гражданская машина. Плотный слой пыли все-таки позволял разглядеть, что она покрашена в желтый цвет и что на боках у нее красуется надпись «Кодак», выполненная ивритскими и английскими буквами. Из машины выскочил военный раввин с ухоженной бородой. Его ботинки были начищены до блеска, и когда он к нам подошел, мы ощутили исходивший от него запах копченых шпрот. Весело поинтересовавшись, почему мы еще не запрыгнули в его «транзит», раввин в приступе лихорадочной активности обежал все вокруг и затоптал нарисованные нами на песке улицы и дома Иерусалима.
Оглянувшись, мы увидели, что по прочерченной нами улице Геула[446] ползет неизвестно откуда взявшийся большой черный жук.
Всю дорогу раввин, не закрывая рта, вещал о недавних сражениях. «Сейчас мы на трассе Тартур»[447], — сообщил он с видом отличника, которому вызванный к директору школы учитель поручил продолжить урок. Раввин рассказал, как в праздник Симхат Тора он под шквальным артиллерийским огнем пробрался на передовые позиции саперов, занимавшихся наведением понтонного моста через Суэцкий канал, и доставил солдатам свиток Торы для совершения праздничной молитвы. Передвигаясь ползком по мосту, бойцы инженерных войск каждые несколько минут сбрасывали в воду заряды, защищая возводимую переправу от диверсантов противника, а на берегу клубящийся дым и вздымаемая взрывами пыль стояли плотной стеной, которую не могли пробить ксеноновые фары на танках.
— Краса и вера, чьи они, чьи?[448] — пропел военный раввин, как будто он стоит на биме в синагоге во время молитвы в Симхат Тора, а затем, указав правой рукой на север, в сторону видневшихся там сквозь облако пыли строений, он спросил нас, слышали ли мы про Китайскую ферму[449]. — Там было сражение века. Нечто грандиозное, такое только в кино увидишь.
Мы с Хаимом промолчали. Вскоре наша машина подъехала к каналу, который оказался намного уже, чем мы его себе представляли, и пересекла канал по наведенному недавно мосту.
— И вот про эту сточную канаву наши начальствующие кастраты твердили нам столько лет, что она представляет собой лучшее противотанковое препятствие в мире? — с горечью произнес Хаим. — Непреодолимое препятствие, греби их раком.
Раввин бросил на Хаима строгий взгляд и сказал, чтобы он взял себя в руки, если не хочет, чтобы на него был составлен рапорт, который по окончании резервистской службы обеспечит ему тридцать пять суток в военной тюрьме вместо возвращения домой.
По прибытии в Файед нас с Хаимом передали в команду Минца.
3
Минц и в гражданской жизни занимался мертвецами, а в армии ему было поручено командовать группой, которая искала останки солдат, пропавших в бою за военно-морскую базу в Фанаре. Расстелив перед нами обклеенную пленкой топографическую карту, он провел пальцем по береговому контуру Большого Горького озера и коротко объяснил нам значение красных и синих пометок, сделанных жировым карандашом вблизи обозначенной на карте бывшей египетской базы и окружавших ее минных полей. Ко времени нашей встречи Минц успел тщательно опросить участников боя и ознакомиться с донесениями командиров, так что теперь он мог предположительно установить район, где погибли пропавшие солдаты.
На следующий день рано утром мы отправились осмотреть место боя своими глазами, а к вечеру вернулись на базу, измотанные долгим осторожным хождением по минным полям. Вечерние часы мы с Хаимом собирались провести в полковой кантине[450], и я спросил Минца, не хочет ли он присоединиться к нам.
— Мне в жизни доступны удовольствия и получше сидения в собрании насмешников, поедания вафель и пустого злословия, — ответил Минц, запустив пальцы в свою седеющую бороду.
— Ну конечно, разве это может сравниться с похоронами в летнюю лунную ночь, на исходе субботы, да еще чтоб покойник был легок, как перышко, — поддел я его фразой, услышанной когда-то от Риклина.
— Ты знал реб Элие, да пребудет с ним мир? — удивился Минц. — А ведь он был мне тестем. Отец Мины, моей жены.
Знакомство с Риклином расположило командира ко мне, и он тут же попытался увлечь меня с собой в синагогу.
Синагога на базе «Нахшон» была создана в бывшем египетском оружейном складе, и Минц в свободное время беседовал там о Торе с раввинами, приезжавшими к нам на базу из всех частей и подразделений, занимавших позиции на западном берегу канала. Другую группу его собеседников составляли хабадники, прибывшие в Файед с типографским станком и офсетными пластинами, чтобы напечатать там, «в земле Гошен»[451], особое издание книги «Танья»[452], в соответствии с экстренным указанием Любавичского ребе, специально связавшегося со своими хасидами в Израиле по трансатлантическому проводу. Хаим терпеть не мог этих бородачей, расточавших вокруг себя запах водки и цитаты из «Цемаха Цедека»[453]. Кровь ультраортодоксов, настаивал он ничуть не краснее крови любого другого человека и хасиды «лучше бы делали что-нибудь полезное вместо того чтобы метаться по этой несчастной земле с таким видом, будто они приехали в Кфар Хабад на празднование Девятнадцатого кислева»[454] Отправляясь в синагогу, Минц на всякий случай прихватывал с собой полевой телефон, а мы с Хаимом тем временем сидели в «Шекеме»[455] или бродили по полям аграрной полосы и покинутым садовым угодьям в пригородах Файеда, среди пустующих глиняных домов города-призрака. Заглядывали в пустые дворы и нарушали покой голубей, с шумом вылетавших целыми стаями из башнеподобных голубятен. Блуждали по плантациям манго и гуаявы, высыхавшим из-за того, что ведущий к ним пресноводный канал оказался разрушен. Над мелкими колодцами и гнилыми водосборными ямами без дела нависали жерди водоподъемных рычагов, кое-где виднелись застывшие водяные колеса. Путь перед нами изредка перебегали утка или лебедь, спешившие скрыться в придорожных кустах. Вид запустения и увядания влек нас к себе, заставляя гадать, много ли пройдет времени, прежде чем этот мираж растворится в подступившей к нему пустыне.
Возвращаясь на базу уже в темноте, мы с Хаимом закрывались в своей комнатушке и, выставляя на складной стол десятки субботних свечей, согревали их пламенем холодную ночь пустыни. Свечи на базу «Нахшон» привозили хабадники, но особого спроса на них здесь не было, и нам легко их дарили. Я варил кофе, а Хаим сидел на кровати, закутавшись в одеяло, и рассказывал мне бесконечные истории двухэтажного дома, сложенного из розоватого иерусалимского камня — дома «Кумиль», в котором прошли его детство и юность. Героями этих историй были родители Хаима и их соседи. Старый фельдшер, кормивший
