Перья - Хаим Беэр
В «Тасу» мы приехали поздней ночью. Заспанный сержант военного раввината вышел, застегивая штаны, из комнаты, надпись на которой свидетельствовала, что она принадлежит девушке-сержанту, ведающей вопросами социальной помощи военнослужащим. Он провел нас к заброшенного вида бараку у самого края лагеря и сказал, что там уже спят двое из похоронной команды. Эти прибыли из «Рефидим»[439], а завтра, добавил сержант, должна, с Божьей помощью, подоспеть машина из «Нахшона» — так была названа база, созданная недавно в Файеде, на западном берегу Большого Горького озера, — с которой мы и отправимся в Африку.
В помещении стоял запах мужского сна, давно не стиранного белья и ружейного масла. Лейбович, включив фонарик, стал устраивать себе постель. В углу, у перегородки из прессованной стружки, я разглядел наших завтрашних спутников. Свернувшись в спальных мешках, поверх которых были наброшены армейские одеяла, они спали на голом бетонном полу. Лейбович вышел на улицу помолиться маарив, вернулся через четверть часа и вскоре заснул, а я опять пролежал без сна почти до рассвета, как было со мной во все ночи, проведенные вблизи быстро растущего кладбища у кибуца Беэри. Прислушиваясь к монотонному стуку маленького электрогенератора, я смотрел через забранное сеткой окно на ясное, замершее южное небо и силился угадать невидимое движение планет. Около полуночи генератор внезапно умолк, в комнате воцарилась тишина, которую изредка нарушали шум далекого истребителя, обозначавшего в небе свой одинокий маршрут проблеском красных и зеленых огней, и кашель моих соседей, звучавший, когда кто-то из них переворачивался во сне.
Вскоре после того, как фосфоресцирующие стрелки часов показали два, из угла раздался голос говорившего во сне человека — голос ребенка, зовущего свою мать. Мысль о том, что я уже слышал этот голос однажды, заставила меня вздрогнуть. Когда и где это было? Не в тот ли далекий, почти стершийся из моей памяти полдень, когда мы с матерью, застигнутые на улице внезапным обстрелом, нашли убежище в квартире Рахлевских и лежали там на полу, прислушиваясь к разрывам снарядов, а рядом с нами прятался под кроватью Хаим? Крупные южные звезды заплясали у меня перед глазами, как пьяные, и я заставил себя отогнать догадку, причиной которой, так я насмешливо себе говорил, стала моя накопившаяся усталость.
На рассвете мы проснулись от крика и все разом высунулись из-под своих одеял. Тот, чей голос я слышал ночью, бился в углу в своем спальном мешке, пытаясь вырваться из акрилового савана. Лежавший неподалеку Лейбович встряхнул парня и погладил его голову. Тот открыл глаза и обвел испуганным, смущенным взглядом лица незнакомых ему людей, а потом снова откинул голову на служившее ему подушкой сложенное одеяло. Лейбович достал из своего мешка бутылку «777», протянул ее парню и посоветовал ему сполоснуть лицо коньяком. Встретив недоуменный взгляд, бородач продемонстрировал, как это делается, внешне уподобившись выбравшемуся из лесной чащи сатиру.
— Сны пустое рассказывают[440], — успокоил его Лейбович. — Вот помолимся и сделаем тебе исправление сна[441].
Измученный кошмаром парень выбрался из спального мешка подобно змее, сбрасывающей с себя старую кожу, и сказал, что он когда-нибудь сойдет с ума от всего, что ему довелось увидеть в «Рефидим», в огромном авиационном ангаре.
Это был Хаим Рахлевский.
После молитвы Лейбович поставил три пустых снарядных ящика в ряд, а перед ними — еще один. На отдельно поставленный ящик он посадил Хаима, а мы с ним и с прибывшим из «Рефидим» резервистом уселись напротив.
— Я видел хороший сон! — произнес Хаим семь раз, заглянув в молитвенник.
— Ты видел хороший сон! — эхом вторили мы ему.
После этого Лейбович направился к группе техников, возившихся вокруг неисправного танка, и стал выяснять, кто из них еще не накладывал сегодня тфилин, а Хаим, рассмеявшись, сказал, что совершенное нами действо есть суета и томление духа и что помочь ему оно может как мертвому припарки. В «Рефидим» ему пришлось ряд за рядом выкладывать на пол авиационного ангара мертвые тела, накрывать их пропитанными кровью, забрызганными человеческим мозгом армейскими одеялами. С тех пор, признался Хаим, его мучают жестокие кошмары, причем один сон приходит к нему перед рассветом почти каждую ночь.
Снилось же ему, что мы совершаем с классом экскурсию в Бейт-Гуврин[442], пробираемся между живыми изгородями из плодоносящей сабры[443], уклоняемся от встреч с маленькими арабскими пастухами, собирающими свои стада на полях, заросших высокими, копьеобразными цветами дримии. Наша обувь побелела в известняковой пыли, одежда изодрана колючками. Наступают сумерки, и ртутные фонари, вроде тех, что используются для освещения перекрестков, бросают оранжевый свет на холмы Мареши[444], усеянные руинами византийских церквей. С дерева взлетает стая черных птиц, и их прерывистые, металлические крики разгоняют царящую вокруг тишину. Вспугнутые нами птицы похожи на маленьких ворон.
— Галки, — говорит госпожа Шланк. — Пойдемте быстрее, скоро совсем стемнеет.
Мы идем, и время от времени кто-то из нашей группы падает в одну из узких провалин, то и дело попадающихся нам вдоль тропы, но никто не останавливается и не помогает упавшему выбраться. В какой-то момент и сам Хаим проваливается в вертикальный колодец, скатывается по нему в пещеру и падает на пол, усыпанный толстым слоем пепла старых костров, высохшим птичьим пометом, черными и белыми перьями голубей, растерзанных здесь шакалами и лисицами. Стены пещеры покрыты гадкой зеленой слизью, как космами шерсти. Справа от Хаима находится конусообразный колумбарий, из-под свода которого в пещеру проникает свет. Стены колумбария усеяны нишами, в каждой из которых стоит стеклянная банка. С усилием извлекая ноги из мусора, Хаим подходит к стене и убеждается, что он видел такие же заполненные формалином банки в музее природы «Бейт Гордон» в кибуце Дганья. Только вот здесь в эти банки помещены его пропавшие по дороге товарищи, отец, мать и он сам, уменьшившиеся в размерах и свернувшиеся в позе зародыша.
До середины дня мы ждали машину, о которой вчерашний сержант сказал, что она заберет нас в Африку, но кроме фельдшера, раздававшего всем подряд камокин, считавшийся в то время ультимативным средством от малярии, никто не помешал нашей встрече — первой с тех пор, как мы закончили школу. Мы сидели, укрывшись от солнца под растянутой между двумя «зельдами»[445] маскировочной сетью, и чертили на песке улицу Геула и выходящие к ней переулки, вызывали из небытия старые дома и их жителей, предавались воспоминаниям о наших родителях и
