Сибирский папа - Наталия Михайловна Терентьева
Неожиданно я вспомнила, как вчера Николай, художник, друг отца вдруг перестал писать мой портрет, который он начал набрасывать, как будто что-то услышал или увидел, что-то плохое и страшное. Я ведь вчера это поняла, только не хотела в это верить. Так вот, значит, что это было. Николай почувствовал беду, которая приближалась. Как? Никто этого не знает.
Кащей бросил в чашку крепкого кофе с густой пенкой подряд три крохотных кусочка сахара, быстро размешал, так что брызги разлетелись, испачкав мою толстовку, в которой сейчас сидел, глядя куда-то в сторону, где ничего не было, Йорик.
«Объявили посадку. Ты где? С кем? С этим?»
Я выключила экран, на котором повисло сообщение Гены. Он ведь ничего не знает. Он продолжает играть со мной в Ромео и Джульетту. Которые вовремя не умерли, а превратились в других героев Шекспира, страдающих от любви и ревности… Я и раньше не хотела в это играть. А уж теперь…
Сама не знаю зачем, я быстро написала:
«У меня погиб отец. Только что». Отослала сообщение. Тут же пожалела – зачем это Гене? – и удалила его. Но Гена видимо успел прочитать.
«?» «Не понял» «Что это значит?»
Я ничего не отвечала. Мне отчего-то неприятно было переписываться на эту тему. Есть возможность услышать голос близкого тебе человека – которого ты считаешь близким. А человек пишет и пишет. Что это? Поза? Болезнь, поразившая нас всех – мое поколение? Какой-то странный вирус безмолвия? Ведь мы так плохо и трудно говорим. Есть среди нас болтуны, но их единицы, и их так же не любят, как, наверное, не любили в тех обществах, где люди разговаривали между собой. А мы – переписываемся. Это проще. Ты спрятан. Никто не видит твоего лица, не слышит твоего голоса, интонации. Легче скрывать, легче врать, легче играть, притворяться… А какие еще причины, чтобы не хотеть разговаривать? А я, почему так часто я сама пишу, а не говорю? По той же причине? Я тоже всё время вру? Всем вообще…
– Ты бледная… Тебе больно? О чем думаешь? – склонился ко мне через стол Кащей и взял за руку.
– О том, что мы все очень неискренние, – ответила я и осторожно высвободила свою ладонь.
Кащей нахмурился. Потом поискал что-то в телефоне, включил запись:
– Послушай.
Раздалась какая-то фортепианная мелодия, довольно невнятная. Я взглянула на Кащея, он покачивал головой, постукивал пальцами об стол, как будто слышал какой-то ритм, которого на самом деле не было.
– Как тебе?
Я пожала плечами.
– Не нравится?! – Он неожиданно так высоко это воскликнул, срывающимся голосом, что даже Йорик, совсем отключившийся от нас и начавший клевать носом, поднял голову.
– Я не знаю…
Он хмыкнул со значением.
– Это твоя, что ли, музыка? – догадалась я. – Ты сочиняешь музыку?
– Да, Мария, да. – Кащей так трагически это сказал, так загадочно!
Если бы это было вчера, я бы смеялась, подкусывала бы его. Но сейчас мне было совершенно всё равно. Несопоставимые величины.
– Хорошо, – кивнула я.
– Тебе правда нравится?! – вскинулся Кащей, хотя я и не это имела в виду.
– Да. Можно, мы пойдем к тебе в номер, и я уложу Йорика? Он спит уже. Всё равно он не ест ничего, и я не хочу.
– Подожди, во-первых, еду пусть запакуют… – Кащей позвал рукой официанта. – А ты скажи мне: ведь ты пошутила, просто так сказала?
– Что именно?
Я еле успела подхватить Йорика, который на самом деле уснул за столом и начал падать на пол. Я читала, что в стрессовых ситуациях люди иногда засыпают, чтобы отключиться от неприятной реальности. Или, наоборот, напрочь теряют сон. У кого как устроен организм.
– Пойдем, пожалуйста, по дороге договорим.
– Нет, о таких вещах на ходу не говорят. Дома поговорим!
– Дома?
– В номере. У нас в номере!
У меня не было никаких сил реагировать на чудачества Кащея. Я подхватила Йорика, сумку и пошла за Кащеем, который помчался вперед, потому что кто-то позвонил ему. Кто-то из двух его женщин. Ведь так? Как будто кто-то мне это холодно и спокойно сказал: «У него есть женщина. И еще одна женщина. Обе за ним гоняются. С обеими он спит. А тебя зачем-то называет любимой. Одна его женщина – длинноногая смуглолицая Анжела – звонила тебе утром и поздравляла с днем рождения, она сейчас в Москве или где-то, но не здесь. А другая – пышногрудая маленькая Марина с красными, неровно постриженными волосами – глаз с него не спускает здесь, стережет, боится потерять».
– Ну, что ты, малыш? – Кащей дождался, пока мы с Йориком доплетемся до него. Тяжелую сумку мою он почему-то не брал. – Я с тобой, не волнуйся.
– А кто еще с тобой?
– Не ревнуй, тебе не к кому ревновать. «Заметает зима, заметает, всё, что было до тебя…» – пропел Кащей рядом с нотами.
Ненавижу фальшивое пение. И фальшивые ситуации. И фальшивых людей.
«Я вышел из самолета», – написал мне Гена.
«В воздухе?» – спросила я, не задумываясь. Мне же никуда от себя не деться. – «Я еду к тебе!»
Вот как хорошо. Сейчас приедет Гена, через несколько часов прилетит папа. И все будут в сборе. Кроме Сергеева, которого я не увижу уже никогда. Слезы полились так быстро, что я не успела отвернуться.
Я не понимаю, почему и за что так всё произошло. Я не понимаю и никогда не пойму, почему я столько лет не знала человека, на которого, оказывается, я так похожа, и внешне, и внутренне.
– Ты понимаешь меня, я чувствую это. Я же на самом деле музыкант… – начал говорить Кащей, я кивала, не особенно вслушиваясь.
Зачем он это говорит? Хочет помочь, отвлечь, он ведь хороший и добрый… Или злой и плохой… Я не знаю, я уже совсем ничего не знаю. Я только знаю, что больше нет на свете моего отца, родного, ставшего любимым сразу. Потому что мы совершенно с ним одинаковые. Потому что он отнесся ко мне так, как никто и никогда не относился, как никогда не любили родители – мама и Вадик, мой приемный отец. Потому что ближе родного отца никто не может быть…
– Ты не слушаешь меня! – Кащей остановился. – Я хочу тебя отвлечь от тяжелых мыслей. Дай я тебе вытру слезы. Не плачь, девочка.
– Да. Хорошо.
Я позволила Кащею вытереть мне лицо платком, сильно пахнущим его одеколоном. Я
