Мастер - Колм Тойбин
Со дня его отъезда из Флоренции и до самой ее смерти они продолжали переписываться и встречаться. Как-то раз они оба остановились в Женеве, жили на противоположных берегах озера, но виделись ежедневно. И Алиса начала догадываться об их близких отношениях. «Генри где-то на континенте флиртует с Констанс», – написала она Уильяму. Вернувшись, он нашел сестру в куда более язвительном состоянии, чем обычно. Несносная, почти злобная, Алиса упрекала его в том, что он пренебрегает сестрой, заигрывая со своей романисточкой.
Констанс оставила Флоренцию, поняв, что не в силах дальше выносить набеги и вторжения местного общества, – во всяком случае, именно так она объяснила свой отъезд. Она снова перебралась в Лондон, где с прежним рвением поставила уединение и тяжкий труд на первое место в списке собственных нужд. Воодушевленно и независимо она отправилась путешествовать на Восток и слала оттуда Генри регулярные отчеты – игриво-ироничные и в то же время отстраненные. Вернувшись в Англию, она поселилась в Челтнеме, а позднее – в Оксфорде. Ее способность к самоотверженному трудолюбию, как писал Генри Фрэнсису Бутту, была, как всегда, замечательной и достойной восхищения.
Они поддерживали близкие отношения, всегда зная о заботах и местонахождении друг друга. Когда начала умирать Алиса, Констанс жила в Оксфорде, и Генри сообщал ей в письмах новости о состоянии сестры. В первые месяцы 1892 года дамы обменивались краткими, нервными, остроумными записками. Констанс оставалась в Англии еще несколько лет после смерти Алисы, пока не решила окончательно переехать в Венецию.
К тому времени писатели выработали довольно странную, бессистемную и удовлетворявшую обоих форму близких взаимоотношений. Они стали настоящими мастерами свиданий в провинциальных английских местечках, где проводили сутки, живя в разных гостиницах, но гуляя и ужиная вместе. Констанс обычно бывала на редкость неподатливой и воинственной, вступая с ним в споры по поводу недавно прочитанных книг или местных достопримечательностей, которые они посетили, и всегда охотно вышучивала его чрезмерную склонность к утонченности и комфорту. Интересно, думал Генри, что подумал бы о них сторонний наблюдатель? Оба они были американцами, много лет назад покинувшими Америку. Ни он, ни она не познали ни компромиссов брака, ни любви и забот родительства. Никого из них не будил по ночам детский плач. Их, наверное, можно было принять за брата и сестру. Но потом он увидел, как она наслаждается игрой собственного ума, эта повелительница сотен случаев и категорий, сообразно которым она как по полочкам раскладывала своих современников-смертных, целые здания и города, свои воспоминания и его наблюдения. И когда она улыбалась ему, Генри понимал: никто и никогда не вообразил бы, что его подруга, такая мрачно-оживленная сейчас, такая веселая и чарующая, находится в обществе своего брата. Он чувствовал, что точно так же, как они остаются тайной друг для друга, оба они являют собой тайну для тонкой прослойки общества, способной их заметить.
Генри встретил ее в Париже, когда она перевозила свои пожитки из Оксфорда в Венецию. Упаковка чемоданов и сборы в дорогу заняли у нее несколько месяцев. Она была измотана и сбита с толку, а боль в левом ухе причиняла ей невероятные страдания. Она ясно дала понять по прибытии, что не сможет уделить ему много времени. Пусть он один гуляет по городу, сказала она, а потом, как-нибудь вечером, возможно, они встретятся ненадолго. Но она не уверена, прибавила она, что вообще будет в состоянии его принять.
Однако, несмотря на опасения, на следующий вечер Констанс почувствовала себя вполне сносно, чтобы поужинать с ним. Он заметил некоторую заторможенность ее движений. И ей приходилось поворачиваться к нему правым ухом, чтобы его расслышать.
– Я получила письмо от Фрэнсиса Бутта, – сообщила она. – Он знал, что вы будете в Париже, но думал, что вы едете туда в одиночку и что мы с вами уже некоторое время не общаемся.
– Ах да, – вспомнил Генри, – когда я писал ему о своих планах, они были очень туманными.
– Думаю, он очень удивился, – сказала Констанс, – потому что я рассказала ему, что мы собираемся встретиться на несколько дней, а в это же время ему пришло письмо от вас, где вы сообщили, что едете в Париж один. Он спросил меня, как это вы можете быть один и в то же время вместе со мной.
– Милый Фрэнсис, – сказал Генри.
– Напишу ему, что быть отчасти невидимой – маленькая особенность моего неповторимого обаяния.
Это прозвучало горько, почти раздраженно.
– А Венеция, конечно же, будет прекрасна, – сказал он. – Прекрасна, как мечта, – как только вы там устроитесь.
Она вздохнула и затем кивнула.
– Переезжать – ужасно трудно, но бывает так, что остаться гораздо труднее, – сказала она.
– Очень жаль, что в окрестностях Венеции нет холмов, – сказал он. – Ты или в городе, или нет. Но в Венеции гораздо легче найти жилище с чудесным видом, чем во Флоренции.
– Я уже боюсь туда ехать. Сама не знаю почему, – призналась она.
– Я всегда думал, – сказал он, – что хорошо бы проводить там часть зимы, в тихую пору, когда наши соотечественники не попадаются на каждом шагу. Ходить куда вздумается, делать что хочется и ни от кого не зависеть.
– Об этом мечтает каждый, кто едет в Венецию, – сказала Констанс.
– После смерти сестры мои финансовые проблемы существенно пошли на убыль. Так что нет ничего невозможного.
– Снять этаж, временное прибежище в Венеции, одна нога на земле, другая – на воде?
– Пожалуй, обе на земле.
Она улыбнулась и, кажется, впервые выглядела расслабленной, почти воодушевленной.
– Не представляю вас на Гранд-канале, – сказала она.
– Нет, где-нибудь в закоулке, – сказал он. – Не важно где, но чтобы затеряться среди лабиринта слепых улочек.
– Порой Венеция меня пугает, – сказала Констанс. – Пугает ее вероломство – я всякий раз боюсь там заблудиться.
– Мы сделаем все возможное, чтобы вы не сбились с пути, – пообещал Генри.
За несколько лет до того, как арендовать Лэм-Хаус, Генри легко и спокойно зимовал в Лондоне. Его распорядок дня, когда никто не приезжал к нему из Соединенных Штатов, а знакомые лондонцы уважали его привычки, вполне его устраивал, и желания путешествовать не возникало. Что-то было в той отдаленной, пульсирующей энергии, притягивавшей
