Три Анны - Ирина Анатольевна Богданова
К слову сказать, Демьян Кумачёв в карточках особо не нуждался. Кроме зарплаты, он, как знаменитый пролетарский поэт, раз в месяц получал особый правительственный паёк с такими продуктами, о которых Аня только в книжках читала. На столе у Кумачёвых она в первый раз увидела чёрную икру – мелкую, как щучья. Понюхала кружащий голову аромат пирожных со смешным названием «Буше», но особенно ей понравилась тонкая колбаска, названная хозяйкой «сухой колбасой». Сама она ничего не пробовала: не смела, да и не хотела. Только молча подавала блюда на стол, довольствуясь одной кашей и остатками супа, варить который была большая мастерица – спасибо, Нгуги научил. Баба Катя, та больше затирухи стряпала да картошку в чугуне.
Несмотря на съестное изобилие и ленивый образ жизни, на лице поэта Аня частенько улавливала тревожное выражение. Особенно, когда в газетах появлялись заметки о чистках. После их чтения Демьян Иванович начинал работать с удвоенной энергией, а потом зачитывал Ираиде Марковне новые стихи, пестрящие словами: «коммунизм», «борьба» и «индустриализация».
Что это такое «чистка», Аня поняла довольно скоро. Помог разговор хозяйки по телефону после ночи, в которую хозяин не пришёл домой ночевать.
– Ты представляешь, Сиси, – дрожащим голосом говорила в трубку Ираида Марковна, – недавно проходила чистка в Союзе писателей и оттуда вычистили трёх прозаиков. Двое из них сейчас без работы, а один, Волков, арестован. Я так боюсь, так боюсь… – Всё время разговора величественная хозяйка нервно терзала ворот шёлкового халата, приоткрывавший шею, расцветшую красными пятнами.
Чисток боялись смертельно, до ужаса, до самоубийств. Быть вычищенным с работы или, того хуже, из партии как неблагонадёжный элемент – значило опуститься на самое дно общества. От вычищенных отворачивались друзья, завидя их, соседи переходили на другую сторону улицы, а дети изгоев частенько публиковали в газетах обращения, где чёрным по белому значилось: «Я отказываюсь от своего отца. Прошу считать меня свободным от сыновнего долга».
«Неужели этот ужас, царящий вокруг, и есть та свобода, за которую боролся Алексей Ильич и ради которой отказался от своей любви?» – думала Аня, начиная понимать, как тяжело он пережил осознание того, что его жизнь потрачена зря и совершённые им преступления не имеют оправдания. Размышляя о происходящем, Ане всё чаще хотелось взять в руки хорошую книгу и хоть ненадолго забыть о действительности. Тем более что книг на полках стояло предостаточно.
Один раз, стирая пыль, Аня заметила томик Шекспира на английском языке. Это был её любимый поэт, и она знала наизусть почти все его сонеты.
Рука сама собой потянулась к книге и раскрыла её на двадцать восьмом сонете:
И день и ночь – враги между собой —
Как будто подают друг другу руки.
Тружусь я днем, отвергнутый судьбой,
А по ночам не сплю, грустя в разлуке.
Аня усмехнулась созвучности сонета её настроению, но уловив шорох в коридоре, вздрогнула и поставила книгу на место. Изображать из себя неграмотную дурочку получалось с трудом, и Аня подумала, что в ближайшее время начнёт искать себе работу. Любую, хоть камни ворочать. Вот только выдастся свободное время. Но свободного время никак не выпадало, замыкая её в круг: уборка – магазин – готовка – рынок – мытьё посуды – стирка и снова уборка. С каждым днём хозяева нагружали её всё больше и больше. Так продолжалось до того дня, пока не раздался телефонный звонок и лично товарищ Кумачёв не снял трубку.
* * *
Тяжёлый телефон из карболита тёмно-коричневого цвета стоял на этажерке в прихожей и подходить к нему Кумачёв не любил. Несолидно для всенародного любимца разговаривать у входной двери, переминаясь с ноги на ногу. Сколько раз он требовал от жены перенести телефон в его кабинет! Однажды, после важного звонка от председателя ленинградского рабочкома, даже грозил разбить телефон об её голову, если завтра же аппарат не будет водружён на его рабочем столе. Но в ответ Ириада непримиримо фыркнула, и телефон остался стоять на старом месте.
Телефон в квартире Кумачёвых обладал одной особенностью, неимоверно раздражавшей тонкий слух служителя пролетарской музы, а именно – дребезжащей трелью на низких нотах, сходных с бренчанием медных монет в дырявом кармане.
– Куда запропастилась эта девка Анька? Вот и нанимай их на работу, – ворчал поэт, выволакивая из кресла тело, начавшее грузнеть после пятидесяти лет.
Телефон продолжал настойчиво звонить, и Демьян ускорил шаг – не дай Бог звонят из центральной газеты «Правда», а то, бери выше – из Наркомата просвещения! Но когда Демьян Иванович взял трубку и произнёс своё обычное: «Алло, у аппарата», то услышал на другом конце провода мягкий голос, от которого у него мигом задрожали ноги и пересохло во рту.
Звонил лично первый секретарь Обкома ВКП(б) Сергей Миронович Киров. Хозяин, как иногда называли его между собой простые горожане, или Мироныч, как любили говорить друзья по партии, подчёркивая свою близость к ленинградскому вождю. Простое лицо, открытый взгляд с добрым прищуром – «рубаха-парень», сказали бы про Кирова в деревне, с первого взгляда приняв за своего. Но ленинградский вождь оказался отнюдь не прост. Именно он с бесхитростной улыбкой на устах разгромил Российскую академию наук, с удовольствием выкидывая на улицу академиков и продавая за рубеж сокровища Эрмитажа. Именно он, лихо и безжалостно, расчищал город от «бывших людей», эшелонами этапируя в Сибирь выселенных из квартир собственников и отправляя на расстрел священнослужителей.
Церкви в Ленинграде сносились едва ли не ежедневно, а на освободившихся пустырях, кое-где уже заросших бурьяном,
